Успел сказать: извини — и выстрелил в голову

Внимание! Мы просим чувствительных людей не читать последнюю главу этого текста, в которой Полтавец описывает, как происходили убийства.

Версия событий, представленная Алексеем Полтавцом, не противоречит большинству данных, которые нам удалось собрать по этой теме. При этом в 2018 году в интервью «ОВД-Инфо» он рассказывал об этих событиях иначе — и ни о каких убийствах не упоминал.

«Я молчал обо всем, пока [фигуранты пензенского дела „Сети“ Дмитрий] Пчелинцев и [Максим] Иванкин (их Полтавец обвиняет в причастности к убийствам — прим. „Медузы“) были на свободе — потому что непонятны были последствия для меня и для всех. Потом я делился этим с отдельными людьми, но без подробностей. Поэтому мои слова по-разному интерпретировали. Теперь я все рассказал подробно. Удобного времени для публикации подобного никогда нет», — пояснил Полтавец «Медузе».

Пенза

Я всегда был настроен против власти, но не считал себя сначала ни левым, ни правым. Хотя впоследствии взгляды были больше левые, чем правые. В 2014 году, когда мне было 14 — на тот момент я учился в школе в Омске, — я познакомился с активистами, которые учились в университете и были старше меня. У меня не было сформировавшихся убеждений: я был за все хорошее, против всего плохого, — на этой почве мы и начали общаться. После 2014-го, когда Россия сначала оккупировала Крым, а потом напала на восток Украины, я поддерживал Украину. Организовывал различные мероприятия: против введения войск, антимероприятия — типа годовщины оккупации Крыма. Роль сыграло и чувство справедливости, и мои корни. Фамилию мою видели?

В Омске нас было, грубо говоря, два с половиной калеки [единомышленников], которые чем-то полезным занимались. Несколько людей переехали в Питер. Меня тоже должны были забрать к себе. Там движуха. Я уже собрался ехать, вещи собрал, документы забрал из колледжа… Но у ребят, к которым я должен был перебраться, были финансовые сложности. Они сами толком не обосновались и посоветовали мне сначала поехать в Пензу: «Там есть ребята — мы их не суперхорошо знаем, но вроде нормальные, не то чтобы ручаемся за них, но советуем».

В конце 2016-го, перед Новым годом я приехал в Пензу — только на время, перекантоваться, чтобы потом переехать в Петербург. Мне было 16 лет. С мамой [об отъезде] я договорился. С отцом у меня были не очень близкие отношения. Брат нормально воспринял идею переезда в Питер.

Первым, с кем я познакомился [в Пензе], был [Дмитрий] Пчелинцев — мне дали его контакты. Он сказал: «Все без проблем, заезжай. Есть жилье, все классно будет». Пчелинцев дал адрес своей бабушки. Он меня встретил на улице, и мы вместе с ним зашли. Какое-то время я оставался один с бабулей. Потом он уже привез меня в «Сады». Там на стенах были натянуты маскировочные сетки, стояла литература политическая и не только, оружие разложено (оно было официально зарегистрировано), броник лежал. Штаб-квартира такая, она принадлежит [двоюродной] сестре Пчелинцева Анне [Шалункиной]. Они туда тогда только въехали — сами так сказали.

На словах Пчелинцев — анархист, а на деле проявлял себя как авторитарный лидер: «Вы, конечно, все умные, но я умнее». Пытался создать образ человека, который уже «три войны прошел», у него полстраны сторонников, и все такое. При этом ничего конкретного не рассказывал: «О делах не надо трындеть». Он и его компания — они действительно называли себя «5.11» — очень хорошо могут строить из себя людей, которые занимаются чем-то серьезным. Постоянно напускали на себя какой-то конспирологии, обсуждали какие-то акции, которых никогда на самом деле не было. Был, короче, элемент ******* [вранья], просто создавали серьезную обстановку парней в камуфляже и с пушками, причем пушки были в основном страйкбольные, а огнестрельное оружие было легально приобретенным охотничьим гладкоствольным.

В «Садах» я познакомился с [Максимом] Иванкиным. По имени и фамилии мне никто не представлялся. Сначала его звали «Паша», потом «Глеб», а до этого еще вроде «Артем». «Рыжим» его при мне никто не называл сначала, это потом уже. Имена меняли регулярно для конспирации. Например, наступает какой-то момент и всем нужно придумать новые имена, скажут: давай теперь ты будешь «Артем», — все, ты будешь «Артем».

Иванкин был, с одной стороны, как будто простой парень, боец, с другой — такой задумчивый. С Пчелинцевым они были самые близкие. Со мной… В лицо говорили: «О, привет! Ты наш», а потом за спиной обсуждали, как что-то с тобой сделать в случае чего. Пчелинцев был больше лидером, а Иванкин его правой рукой — они были не разлей вода.

В «Садах» я жил один — там две комнаты, я одну занимал. Остальные приезжали на день-два-пять. Иванкин и Пчелинцев периодически там поживали со мной. Первое время они постоянно со мной тусили. Типа: приехал человек, надо его как-то контролировать. Других людей в Пензе я не знал. Я подрабатывал в кафе, Пчелинцев это организовал. 

В рамках своей борьбы они [группа «5.11»] на самом деле ничем не занимались. Дел никаких вспомнить не могу. При этом постоянно возникали разговоры, что кто-то где-то заметил мутную тачку: «Надо быть готовым к тому, что нас могут накрыть, тогда надо сражаться и последний патрон оставить себе». Прямо цитирую. Еще помню суперсочинение о том, как застрелиться, если останется один патрон на двоих. Даже говорить сейчас об этом не хочу. И такое не один раз, а постоянно. 

Периодически были тренировки. Иногда могла быть парочка в месяц, а когда-то — несколько дней в неделю. Я присутствовал на большинстве из них. Мне нравилось, что у меня был доступ к оружию и я мог тренироваться. На тренировках они [участники «5.11»] пытались, конечно, выглядеть серьезно, но даже не соблюдали элементарной техники безопасности. Конечно, это сейчас я уже понимаю, а тогда тренировочки казались прикольными.

Наркотики

В нашем сибирском городе никто среди активистов не курил и не пил алкоголь. Пить, курить, употреблять наркотики считалось стремным. Не то чтобы стрейтэйдж, но называли это так. Ведь если мы хотим людям задвигать [как жить], мы должны быть примером. 

Чуваки в Пензе знали мою позицию. Видели, что если кто-то курит, у меня сразу негативная реакция. Несмотря на разницу в возрасте, я говорил им об этом. Конечно, они — сразу несколько человек — давили своим мнением. Сначала они, возможно, боялись, что если будут употреблять, про них от меня узнают, например, люди из Сибири. Поэтому первое время не подавали виду. Только через несколько недель я узнал, что они курят траву. Естественно, я возражал, просил не курить в квартире, где я нахожусь. В ответ начиналось: «Трава — это не наркотик», — долгие споры. Потом, хоп, они уже начали курить гашиш. Постепенно приучали меня не обращать на это внимания — мол, это нормально. 

Я не видел, чем они [участники «5.11»] зарабатывали. Мне говорили: «Мы на работе». Ну раз работают — соответственно, им платят деньги. Потом при мне начались разговоры, типа: какой-то человек среди знакомых попросил продать ему травы. Так я постепенно узнал, что все они торгуют — и Пчелинцев, и Иванкин, и [Илья] Шакурский (Пчелинцеву и Шакурскому официально не предъявлялись обвинения в торговле наркотиками — прим. «Медузы»).

Единственный, кто из них не употреблял, — [Андрей] Чернов, потому что он стрейтэйджер. Но потом, после моего отъезда из страны, он тоже начал торговать, деньги зарабатывал.

Они вообще торговлю объясняли тем, что нужны деньги «на революцию». Но на самом деле 50 на 50: половина шла на снаряжение и камуфляжи, другая — совсем нет. Они называли это «работой». Как, собственно, подписались [Михаил] Кульков, [Артем] Дорофеев и [Екатерина] Левченко. С ними общался Иванкин: Кульков и Дорофеев — его друзья, они вместе учились в [кулинарном] колледже, но в [активистской] движухе из них был только Иванкин. Они вместе решили поднимать [деньги от продажи наркотиков] и делить пополам. Они [Кульков и Дорофеев] — на открытие шаурмичной, или что. А Иванкин и Пчелинцев — на свою революцию. Хотя эти 50%, которые типа на революцию, они, естественно, еще между собой [50] на 50 делили. 

С Катей и Артемом я познакомился тоже в «Садах», где-то в январе [2017 года], когда их впервые туда привели. Их тогда просили отключить телефоны, достать симкарты, выложить это все на полочку. Меня об их приходе никто не предупредил. Просто приперлась толпа незнакомых людей. Это не моя квартира, но все-таки я там жил. Я тогда отвел то ли Иванкина, то ли Пчелинцева, говорю: «Чуваки, это, конечно, все прекрасно, но вы мне каких-то типов привели, не сообщили, шо вообще происходит? Кто они?» Ответ был: «Не ссы, все нормально, это нормальные люди». Я спросил, из какой они движухи. Мне сказали: «Это простые гражданские, но мы работаем над ними, пытаемся их в движуху подписать, поэтому сюда и привели, чтобы показать все». Я сказал, что это ****** [кошмар] и они ****** [ерундой] занимаются. С Катей и Артемом поздоровался и пошел в другую комнату, заниматься своими делами. 

Дорофеев, Левченко и Кульков были абсолютно равны, их еще называли «нло» — «на легальной основе». Их типа готовили быть открытыми, легальной командой, но все-таки вписывали в партизанскую движуху. 

Задержания

В марте [2017 года] нас собрал Шакурский и рассказал, что [его друг Егор] Зорин был у какого-то малознакомого чувака; тот был мутный, постоянно отходил позвонить. В один из [его] отходов позвонить забежали маски-шоу, положили всех, разделили по комнатам и нашли в квартире наркотики. Зорину, со слов Шакурского, предъявили: «Или ты работаешь на нас, или мы тебя сажаем по наркотикам». Зорин дал подписку о неразглашении и сказал, что будет на них работать. Ему дали кодовое имя. 

Но в итоге Зорин рассказал все Шакурскому, они отключили телефон, который знают эфэсбэшники, Зорин переехал на квартиру к своей девушке или бабушке — короче, его тоже там можно было спокойно найти. Потом Зорин сказал Шакурскому, что к нему подъехала машина [ФСБ]. Они провели с ним беседу, спросили: «А шо там анархисты?» Он сказал, что ничего не знает, и его отпустили. Это все со слов Шакурского.

Через неделю-две [30 марта 2017 года] меня попросили с остальными освободить квартиру, там должны были остаться [наедине какие-то] парень с девушкой. Мы [с Иванкиным и Кульковым] вышли погулять. Это был первый раз, когда я был с ними двумя на улице. Периодически они позванивали по телефону. У нас не принято спрашивать паспорт или смотреть телефон — как кто-то переписывается или пароль набирает. Если смотришь, до тебя вопросы, скажем так. Они [Иванкин и Кульков], на самом деле, записывали голосом адреса закладок. А делали вид, что звонят, — для маскировки.

О том, что они продают и тяжелые наркотики, я узнал только тогда, в момент задержания. Все это [наркотики] обнаружили рядом с Кульковым. Позже я узнал, что [Артем] Дорофеев, [Максим] Иванкин и [Михаил] Кульков ходили [делать закладки] вдвоем или втроем, периодически меняясь. Я так понимаю, возможно, [Екатерина] Левченко помогала им дома, не на улице — типа упаковать. 

[Кульков и Иванкин в итоге] договорились, что Кульков возьмет вину на себя. Мне обвинение по наркотикам так и не предъявили. Я им говорил: возьмите у меня кровь, смывы, все остальное — я в жизни не употреблял и не касался этого. Мне сами оперативники говорили: «Мы знаем, ты никакого отношения не имеешь». Но я до сих пор не могу понять, почему так обращались [применяли пытки и угрожали] со мной, но не обращались с ними (после того, как Иванкин и Кульков дали показания, пытки в отношении Полтавца прекратились; мотив такого поведения сотрудников непонятен ни «Медузе», ни самому Полтавцу).

Эфэсбэшник [в штатском, присутствовавший при задержании и в отделе полиции] вел себя странно. Мне казалось, что он что-то знает, но делает вид, что нет. Эфэсбэшник задавал вопросы по делу о наркотиках, но при этом касаясь и всего остального [активистской деятельности].

На второй день, когда меня собрались отпускать [из отдела], мне дали позвонить маме (поскольку Полтавцу не было 18 лет — прим. «Медузы»). Во время звонка рядом были сотрудники и контролировали, чтобы я ничего такого не сказал. Я сообщил маме, что нахожусь в полиции или где — но ничего не делал; они [сотрудники] сразу дали мне понять, что «хорош базарить, давай по теме». Я попросил ее приехать. Там расстояние — две тысячи километров, в тот же день у нее не получалось. Думаю, мама офигела, когда приехала и не обнаружила меня [по адресу, который я ей сказал по телефону], за что мне потом влетело. Я в ближайшее время связался с ней, сказал, что все ок. Там началось уже выяснение отношений. Это было сделано для того, чтобы эфэсбэшники ничего не заподозрили. Если бы я позвонил и сказал «не приезжай», они бы ждали побега. Мне стыдно, что пришлось маме мотаться, но это была цена свободы.

Побег

Вечером [в тот день, когда нас решили отпустить] меня с Иванкиным отвезли домой к его родителям, в Бессоновку (село в Пензенской области — прим. «Медузы»). [Полицейские] сказали, чтобы мы даже из дома не выходили и ждали их. Мы поели, помылись, легли спать. Часов в пять-шесть утра собрались. Иванкин наврал матери, что нам нужны деньги на телефон, чтобы мы могли позвонить [следователю]. Мы сказали, что вернемся, но, естественно, больше не возвращались. Еще вечером мы заметили, что машина, на которой нас привезли, не уехала. Утром провели разведку: она тоже стояла. И мы решили [уходить] огородами. Там частные дома, огород к огороду прилегает, и мы через них покинули район. Разделились, перед этим Иванкин дал мне половину денег. Когда я приехал в «Сады», Иванкин уже был там. (Родители Максима Татьяна и Сергей Иванкины рассказывали на допросе, что 2 апреля сын попросил у них три тысячи рублей, чтобы купить телефон, объяснив, что это необходимо для связи со следователем, и вместе с Алексеем Полтавцом ушел из дома — прим. «Медузы».)

В «Садах», кроме Иванкина, уже находились [Дмитрий] Пчелинцев, [Артем] Дорофеев и [Екатерина] Левченко. Все были в шоке, напуганные. Они, конечно, поняли, что нас взяли. Они думали, что нам всунули паяльники, — и мы все сообщили. Поэтому все сразу сбежали из своих квартир в «Сады» — и тусили там несколько дней. 

Тогда я еще не понимал, что я свидетель, мне ведь досталось больше всех. Думал, что нужно уезжать, потому что я ни в чем не виноват. Я принял решение уехать в Украину, потому что я за нее вписывался и вообще это мои корни. Остальные [Иванкин и Кульков, находившийся в тот момент под домашним арестом] тоже хотели в Украину, а потом перехотели. Пчелинцев, Чернов и Шакурский — он приехал в «Сады» попозже — не хотели никуда уезжать. [Мол] раз их не сдали — останутся продолжать дела. Позже, когда были первые задержания в Пензе [уже по делу «Сети»], они вели себя так же, говорили: «на меня ничего нет» или «не ссыте, никого не сдадим». У меня это вызывало вопросы. 

Катя и Артем вообще были офигевшие, глаза пятачком, типа: «Что делать, нас сейчас возьмут». Тогда, в первые дни, в «Садах» не было разговора что-то с ними делать. Они собирались куда-то вместе с Иванкиным и Кульковым (Михаил Кульков сбежал из-под домашнего ареста 25 апреля 2017 года, тогда же его и Иванкина объявили в розыск — прим. «Медузы»). 

Рязань

Через несколько дней мы решили уехать хотя бы в Рязань — это ближайшее место, где можно было вписаться. Еще оно ближе к Москве — мне в ту сторону. [Подруга фигурантов дела пензенской «Сети» Виктория] Фролова и Шакурский отвезли нас с Иванкиным туда на машине («Медузе» Фролова ответила отрицательно на вопрос о том, подвозила ли она Иванкина и Полтавца в Рязань на автомобиле — прим. «Медузы»). Не знаю, почему они так решили. Посты ДПС мы с Иванкиным обходили пешком: нас высаживали заранее, потом подбирали. Это заняло один день. На окраине города мы сели на автобус и доехали до центра — там встретились с человеком, который помог с впиской. Когда нужно было уехать на несколько дней из квартиры, мы ночевали в лесу, брали с собой котелок. 

Через сколько-то дней — точно не помню, но не больше недели — [в Рязань] приехали [Артем] Дорофеев и [Екатерина] Левченко — как добирались, меня не посвятили. Думаю, уехать из Пензы их, скорее, направили, хотя они и сами боялись. Я так понимаю, до этого они были с Пчелинцевым в «Садах», других вариантов у них особо не было. 

В Рязани Катя и Артем жили с нами на вписке, иногда тоже в лесу. Они, скорее, тусили с Иванкиным. Я часто покидал квартиру, у меня был, так скажем, интерес к другому человеку. Изначально у них были свои планы куда-то поехать и, возможно, покинуть страну — я в это не вникал. Про мои планы они тоже конкретики не знали — на случай, если кого-то из нас возьмут.

Но потом Катя и Артем резко дали заднюю. Не знаю — может, испугались или просто оказались к такому не готовы. Они решили, что лучше сдаться [полиции]. Естественно, тогда бы они рассказали и про других. Катя и Артем не только наркотиками занимались, в конце их уже начали вливать в движухи — походы, тренировки; привели на квартиру, посвятили в дела. Во-первых, они могли сами неверно понять, что увидели. То же оружие — хотя оно было легальным. Во-вторых, им [просто] могли сказать, что в квартире целый склад оружия, но «мы его не покажем, потому что о делах не рассказывают», — они так и работали по схеме «мы ветераны всех войн, такие дела мутим». 

Тогда начался период обострения. Я общался уже на два фронта. Иванкин постоянно переписывался с Пчелинцевым и сообщал мне, что тот и пензенцы выступают за то, чтобы Дорофеева и Левченко устранить. Я говорил: «Вы что гоните? Не надо этого делать, потому что это, *****, ****** [кошмар]». Предлагал другие варианты решения проблемы. Чтобы [например] пензенские уехали — Дорофеев и Левченко по-любому дали бы им на это время. Но они не хотели и отвечали: «Они [Екатерина и Артем] говорили, что все вывезут [со всем справятся] — и не вывозят, это их выбор». 

Левченко и Дорофеева я отговаривал сдаваться, предлагал бежать за границу, в какую-нибудь европейскую страну. Либо не сдаваться, а если делать это, то не сдавать всех: мы легенды пытались придумывать [для следствия]. Я придумывал для них варианты — возможные, безумные, не безумные, хорошие, нехорошие — лишь бы не решать это так, как задумали остальные.

Я постоянно просил [пензенских] дать мне время, потом еще и еще. Уламывал их правдами и неправдами, что так [не убивать Дорофеева и Левченко] будет лучше для всех.

Мне сказали: «Все, чувак, ты задолбал, сейчас будет окончательное решение». На меня начали историю заливать — мол, я вызываю вопросы, потому что даю заднюю, и непонятно, чью позицию я занимаю. И начались намеки: а никто же не знает, где ты и с кем ты и так далее. Не знаю, пошли бы они на это или нет. Мне хорошо запомнился момент, когда Пчелинцев сказал: «Либо ты с нами, либо под нами. Понимай, как хочешь, но ты все понял». Хотя я когда-то был, можно сказать, их другом, знакомым. 

Недели через три — в конце апреля — был сеанс связи [Иванкина] с Пчелинцевым [в мессенджере]. Он [Пчелинцев] писал и от имени остальных пензенских. Можно допустить, что Пчелинцев сам принял за всех решение. Зорин, Сагынбаев и тем более Куксов в этом не участвовали. Я высказался против. Чернов потом говорил, что был против. Шакурский подтверждал, что был за. Если сейчас задать вопрос кому-то из них: «Принимал ли ты участие в решении?» — все скажут: «Я тут ни при чем». Но тогда было не так.

Пока принималось решение [по поводу судьбы Артема и Кати], Дорофеев и Левченко были в соседней комнате [в Рязани]. 

Лес

Внимание! Еще раз предупреждаем читателей о том, что в этом тексте (а именно — в этой главе) содержится описание насилия и убийств.

После трех недель попыток все это выгрести я понял, что решение реально. Между ним и исполнением прошел буквально день-два. Но я исхожу из того, что примерно считаю с момента приезда, из того, что я то с теми, то с теми пытался все разрулить. Могу ошибиться. 

В это время Иванкин и Пчелинцев решали, что и как будет происходить. Пчелинцев советы дал, а я уже в курсе был от Иванкина. Выглядело так: под каким-то предлогом нужно выехать с квартиры, а пока другой квартиры нет, перекантуемся в лесу: так уже бывало, и в этой ситуации мы Артема и Катю брали во всякие походы, поэтому вопросов было немного. Место Иванкин выбрал по карте — может, где лес густой или [просто] далеко. Мне потом показывал: «Вот туда? Место удобное вроде». Раньше мы там не были. Кто что делает, было понятно заранее. Я пытался отморозиться от этого всего. Но потом, когда дошел до этого, сказал: «Я не знаю, можете хоть валить меня, но девушкой я заниматься не буду». У Иванкина, Дорофеева и Левченко были нормальные такие отношения. При этом Иванкин не то чтобы спокойно все воспринял, но был готов пойти на это [убийство] без проблем. 

Вечером — не помню, в день совещания или на следующий — Иванкин сообщил Артему и Кате, что у нас форс-мажор: нужно собрать вещи и утром уехать с квартиры (конкретную дату Полтавец не помнит — прим. «Медузы»). А пока другой вписки нет, пожить в лесу. Мы доехали на каких-то автобусах, троллейбусах, я не помню, до северного выезда из Рязани. Потом прошли несколько километров. На выезде из города был пост ДПС, или там просто стояли машины ДПС, я не помню. По западную часть от дороги находится пожарная часть. Мы перед ней проходили. Прошли, там река, какая-то некрупная, но достаточно большой мост. На мосту сверху мы сели на попутку и доехали по трассе на уровне той деревни [Лопухи]. Машину вообще не помню, водителя тоже; это был не внедорожник. 

Если смотреть по карте, там между этой деревней есть еще какая-то, прямо рядом с трассой. Мы проходили через нее. Потом ушли в леса, обходили деревню. Получается, мы с запада на восток шли. С западной стороны мы подошли к деревне, увидели, что это деревня, и обошли ее. И снова вышли на восток от деревни. («Медуза» располагает подробным описанием пути, который преодолели Иванкин, Полтавец, Дорофеев и Левченко, но не раскрывает его, чтобы не навредить следствию.)

У Кати и Артема были мелкие рюкзаки, буквально на 20 литров. У нас были побольше, на 40-50. Обрезы Иванкин держал в рюкзаке (в обвинительном заключении по делу «Сети» указано, что в 2016 году Иванкин действительно легально купил «Сайгу-12С» и «Сайгу-410К» — прим. «Медузы»). Уже на месте достали — потому что это типа нормально [в лесу]. 410-й — он и так короткоствольный. А 12-я была длинная, ее Пчелинцев отпилил еще когда, по-моему, ждали нашего отвоза в Рязань.

В лесу выбрали место для ночевки. Глушь. К тому моменту, как дошли, была уже вторая половина дня, через некоторое время потемнело. Мы разожгли костер. Совсем рядом росла большая ель, мы отрезали и наломали лапник. Положили бревнышки, ветки, сверху лапник — и получился такой матрас. Без палатки, естественно. Можно тентом укрываться. Спальник — чтобы не замерзнуть. У меня его не было. Укрываешься всеми своими шмотками, надеваешь на себя термухи. Мы переночевали, но я не спал почти.

Иванкин предполагал, что все пройдет ночью, тихо, без выстрела: пока они спят, порезать шеи. Но они настолько закутанные подо всем лежали — если подойдешь и захочешь что-то сделать, проснутся. Там шарф, куртки, спальник. Естественно, нужно все это было снять. Я не мог и морально, и физически. Иванкин — тоже, во всяком случае я его отговорил. Затягивал время. В итоге так до утра все прошло. 

Когда рассвело, Иванкин стал говорить, что времени ждать нет, надо действовать. Солнце только встало. Он сказал ей [Екатерине Левченко]: пошли соберем дров или еще что-то. Точно не помню, но кажется, это касалось дров, хвороста. Типа распалить костер. Потому что [вместе их убивать] — я этого бы не потянул. Уходя, Иванкин показал [на них], типа он сейчас будет все делать. Я должен был сам с Артемом. 

Я не видел, что там [куда ушли Иванкин и Левченко] происходит, это было не в зоне видимости. Но я понимал, что все начнется сейчас, — и на всякий случай убрал от Артема подальше «Сайгу», а сам находился рядом с 12-й. У меня был патрон в патроннике на предохранителе — так всегда было на случай, если кто-то нападет и нужно будет быстро среагировать. 

Через некоторое время Левченко закричала. Крик небольшой, потом: «Помогите!» — и будто заткнули. Мы с Артемом сразу подскочили, стоим, друг на друга смотрим, не понимаем, что происходит. Буквально через 20 секунд бежит Иванкин. Он нож убрал, но когда подбежал ближе, у него на руках стала видна кровь. 

Тогда я снял предохранитель. Когда я понял, что уже одно [убийство] произошло, то выбора большого не было, уже некуда было деваться. Может, раньше надо было [отказаться], но неизвестно, чем бы все закончилось. Я навел ствол на него [Артема], успел сказать: «Извини», — и выстрелил. Не знаю, поверите ли мне, что я извинился, это сути не меняет и меня не делает хорошим, просто звучит тупо и ужасно. 

Патроны были «магнум» с высокой юбкой, вроде красного цвета. Не помню фирму, но назывались так. Мощные, чтобы с обрезанным стволом [после выстрела] досылало следующий [патрон в патронник] — и потому что с обрезанным стволом был очень большой разлет картечи [в отличие от длинного]. Парень упал на колени, начал стонать, лицо поплыло, смотрел в никуда. Я в полном шоке, что он мучается, сразу же перерезал ему артерию, и он затих. Я резал артерию не из-за того, что хотел что-то причинить ему, а потому что он мучился: это были бы секунды, но я не хотел, чтобы хотя бы какое-то время человек мучился.

Я был в полном шоке, но так как произошел выстрел, он [Иванкин] такой сразу: «Надо быстро валить отсюда. Давай быстро выкапывать ямы и валить». Я начал копать на месте, [где потом нашли Артема]. Иванкин сначала мне помогал, потому что я говорил: «Не уходи, чувак, никуда». Мне было страшно. А потом он такой: «*****, надо сваливать отсюда». И я в итоге один закапывал. Не очень глубоко. Лопатка была садовая, как мастерок. Совсем маленькая. 

Иванкин копал там, [где было тело Левченко]. Я думаю, что его яма примерно как моя. Делая расчеты сейчас, понимаешь, что она не глубже. Это точно. У него тоже была маленькая лопатка, такая же, как у меня. Присыпано сверху землей и всем, что находится вокруг, чтобы сделать одинаково. По крайней мере, я так делал. Думаю, он тоже так делал. Нужно было сделать так, будто здесь ничего нет, — просто закапываешь, делаешь, чтобы все было одинаково с остальной поверхностью земли. 

Иванкин отмывался спиртом. С ножа и с себя отмывал. Какая судьба у ножа Иванкина, я не знаю — забрал он его с собой или куда-то дел. Я боюсь ошибиться, потому что у него была пара ножей еще до этого. Не помню, какой из них. Возможно, «Смерч» (вероятно, путает с ножом «Смерш» — прим. «Медузы») назывался. Нож разведчика типа. Там прямоугольная рукоятка черная, с пластиком по бокам. У меня был обычный нож, кухонный. В городе я положил его в мусорный пакет и выбросил в бак. Гильзу тоже подобрал кто-то из нас. Может, я, но потом она была у него. Вроде Иванкин ее сжег, а остатки выкинул на какой-то станции в Московской области или целую выкинул.

Рюкзаки [Дорофеева и Левченко] мы спалили полностью с документами (по словам мамы Екатерины Левченко Татьяны, паспорт ее дочери лежит дома; у Артема с собой были паспорт, военный билет и свидетельство о рождении, говорит его мать Надежда — прим. «Медузы»). Кроме рюкзаков, мы сожгли бутылку со спиртом, белые пластиковые канистры. Все было спалено.

Когда мы собрались уходить, Иванкин такой: «*****, я ей давал деньги, у нее они остались в кармане, надо достать». Я сказал ему ничего не трогать. Он хотел достать деньги, потому что действительно у нас их не было, а там лежали одна или две тысячи рублей, но я его отговорил от этого. Мы дошли до Лопухов, попили там воды из колодца с ведром (егерь Алексей из соседней деревни, а также журналистка «Рязанских ведомостей» Ольга Драган подтвердили «Медузе», что в Лопухах на главной улице есть колодец — прим. «Медузы»). Там Иванкин пообщался с каким-то встречным по поводу такси и вызвал машину. У нас был разобранный смартфон с собой. До вписки [в Рязани] мы добрались ближе к вечеру — Иванкин отчитался Пчелинцеву. Он такой типа: хорошо. 

С Иванкиным мы особо не говорили. Я постоянно говорил: «*****, это ****** [катастрофа]». А он: «Все уже, успокойся». Не то чтобы успокаивал, но чтобы я не [истерил]. Иванкин сказал, что она [Екатерина Левченко] закричала, потому что ему помешал шарф. Думаю, шарф с ней, он без шарфа пришел (у Екатерины Левченко действительно был шарф, об этом не говорилось в объявлении о ее поиске, но это подтвердила «Медузе» ее мама).

Я понимаю, что никакие мои слова не смогут вернуть вам [родителям Кати и Артема] детей, но надеюсь, что мое признание хотя бы поможет понять, что произошло на самом деле, и поможет в раскрытии этого ужасного и бессмысленного преступления. Все эти годы я виню себя в том, что повелся и участвовал в этом — вместо того, чтобы предотвратить. Желание хоть немного восстановить справедливость и побудило меня рассказать, что там произошло. Я полностью осознаю свою вину в совершенном и раскаиваюсь.

* * *

Через день или пару дней мы уехали на электричке в Москву. Я не помню, было это ночью или ближе к утру. По-моему, ближе к утру. Кульков приехал в Рязань, когда мы уже уехали, и поехал за нами в Москву. Через пару дней после его приезда я покинул страну. Стволы остались с Иванкиным. Я слышал, что он их где-то прикопал, или что-то такое. Уже после моего отъезда. Они же не испарились. 

После этого я их ненавидел и свалил, как только появилась возможность. Люди из Питера сейчас глубоко извиняются, что мне их посоветовали. Меня волнует, чтобы вы были за правду, а не за тех «гироив». Я верю, что их пытали, а теперь судят за терроризм, которого не было. Меня тоже пытали. Российским ФСБ, СК, МВД — никому из них не доверяю, но не хочу скрывать правду. 

Из них из всех Куксов ни в чем не участвовал. Я его видел один раз во время похода. Кулькову, думаю, дали понять: «Чувак, не задавай вопросов, можешь больше не спрашивать о них». Он тусил с ними [«5.11»] примерно так же, как Дорофеев и Левченко. Потом, когда он уже сбежал [из-под домашнего ареста], они его нагрузили литературой, и Кульков такой: «Я теперь анархист».