Вот, вспомнилось из старого, лет 15-20 назад.

РУБЛЕНАЯ СЕЛЕДКА

Знаете, чем отличается дурной запах изо рта немолодого мужчины для его жены и для его молодого подчиненного по службе? Для последнего он мучителен и является квинтэссенцией вопроса "Боже! За что?!", а для первой – предмет беспокойства, заботы и любви.

А знаете, чем отличается старый еврей от молодого француза? У молодого француза раскошный запах изо рта, а у старого еврея – не всегда. Особенно, когда он говорит правду. Старый еврей любит говорить правду, а молодой француз – нет. Поэтому обычно любят слушать молодого француза с приятным запахом изо рта, а не старого еврея с его правдой.

Правду надо любить.

Я знаю, что говорю. Мои пломбы, мосты и коронки уже давно не оставили мне иного выхода, кроме как говорить правду. Потому что с таким ртом – и еще лгать?

Когда моя бабушка, благословенна память о ней, еще была жива, два понятия оставались незыблемыми в нашем доме. Это "а-менч", и это "а-ид". Для многих теперь, по прошествии с той поры уже пятидесяти лет, и одно, и другое слышатся ужасными анахронизмами, напоминающими затхлый запах старого еврейского жилища. Новые запахи синтетических мебельных лаков спрашивают сами собой перевод замшелых идишевских выражений. Так вот эти слова означают: первое – "Человек", а второе "Еврей". Причем, как первое, так и второе не случайно тут с большой буквы. Вообще-то "с большой буквы" по-русски означает несколько иное. Это что-то вроде нарисованного рабочего с квадратной челюстью и гневными бровями на фоне цифры тысяч "Даёшшь!" трубокилометров. А на идише, как известно, больших букв не существовало, но существовали интонация, жестикуляция и лично характер моей бабушки, абсолютно исключающий иное применение понятий "а-менч" и "а-ид", кроме как по-своему "с большой буквы". А что такое "по-своему"?

Тогда по Кривой мимо Парапета еще ходил трамвай и, заворачивая на Пассаж, шел дальше к Молоканскому саду. Тогда по Шамахинке по дороге на базар еще проходили верблюды. Тогда мужчины носили короткие пиджаки и узкие брюки с высоким поясом. А женщины – длинные закрытые платья со складками. И понятие "человек" и "еврей" были ужасно похожи одно на другое и предполагали до такой степени ясный портрет, что описание этих понятий сводилось едва ли не к описанию количества пуговиц и цвета галстука. Остальные человеческие свойства просто не могли быть иными, потому что эти иные не рождались. Человек не мог быть непорядочным. Человек не мог быть нечестным. Человек не мог быть преступным. Человек не мог быть злым. А вот количество пуговиц на лацканах могло быть подходящим или не подходящим, и это становилось мерилом "а-менч"-ности для данной семьи. Уже гораздо позже я узнал, что и евреи, и вообще люди бывали и другими и уже тогда. Но это, наверное, были не "а-иды" и не "а-менчи", про которых говорила моя бабушка.

Тогда не было гражданского общества. Тогда были родные и знакомые, которых было очень много и с которыми можно было разговаривать. Тогда можно было моему дедушке, обычному человеку, служащему в конторе на промыслах в Сураханах, лечь на операцию по аппендициту к лучшему хирургу города. Конечно, без всяких взяток или других современных гадостей. Просто кто-то из знакомых или родных, кто его знал, его попросил, сказав и про бедность, и про троих детей, двое из которых в свои четырнадцать и шестнадцать уже работают, преподавая школьные предметы детям, старше них самих. Наверное, с деньгами помогли те же родные и знакомые. И, если что-то не получалось, потому что кто-то не делал чего-то, что должен был делать, всегда было, кому пойти и с ним разговаривать. Быть непорядочным человеком не мог никто и никогда.

А потом стали класть паркет и все приличные дома стали пахнуть мастикой. Тогда уже верблюды по Шамахинке не ходили, а Торговую переименовали в Низами. Или в Хагани. А Большую Морскую в проспект Кирова.

Почему-то тогда уже стало возможным перестать быть "а-менч". Выбившись в "большие люди", евреи оставались быть и родными, и даже иногда знакомыми. Но "а-менч" оставался неизменно на том же месте, а "а-ид" все чаще произносилось почти шепотом, как неприятная сплетня про нового "устроившегося". Правда эти быстро начинали говорить по-азербайджански, вступали в партию, у них появлялась машина. Они иногда приходили на семейные торжества, принося с собой пачку "мальборо" и хороший коньяк. А у нас никто не курил и любили кросное "Медресели" и полусладкий "Кэм-Ширин". Или водку.

Гражданского общества и тогда не было. Но появилась взятка, ящики винограда, вазы и взаимное устройство детей. Непорядочностью стало нарушение таких гласных или негласных догоренностей. Когда один отец устраивал чужого сына, то отец того должен был устроить дочь первого. И невыполнение этого кодекса вело к конфликтам и семейным разрывам.

Бабушки тогда уже не было в живых...

А потом стали собираться. Тут оказалось, что родственные чувства, о которых раньше не говорили, как о большой букве в слове "человек", могут быть, а могут и не быть. И "не быть" это современно, совсем как в Израиле. Потому что это Запад, и каждый должен быть сам за себя. Но это дураки. А у нас уже были родные в Израиле и мы знали, что в таком деле, как переезд, без родственных отношений очень тяжело. И далеко не только практически. А потому, что...

Словом, мы покинули Баку, в котором проспект Кирова опять переименовали, и мы уже не знаем во что. Переименовали и нашу Свердловскую, бывшую 1-ю Канитопинскую, и тоже во что-то совсем непонятное и чужое. Тот Баку ушел, и оставаться на месте мы не могли. Ушли и понятия "а-ид" и "а-менч". Ушел и идиш. А по-русски эти слова ничего уже не значили. Осталась только могила нашей бабушки.

Про гражданское общество мы узнали, что его нет, а оно нужно. Это опять как с той большой буквой: когда она уже нужна, ее обязательно уже нету. Гражданское общество нужно для демократии, как нитка для чистки между зубами полезна для зубов. Если они есть.

Зубы у меня раньше были, и я не всегда говорил правду. Хотя стать похожим на француза мне не удавалось никогда. Мама говорила, что я "нит а-менч". Демократии в Израиле никогда не было, но в Израиле никогда не говорили правду. Стать похожей на Францию Израилю тоже не удавалось никогда. Если бы Израиль был человек, то бабушка, наверное, сказала бы про него, что "эр из нит а-ид ". В этом мы с ним похожи. Может, с этого и начнем?

А что начинать, если молодые зубы не у меня? Если у меня только правда с запахом рубленой селедки в стадии приготовления? Строить гражданское общество? А-га, давайте! Вы мне скажете, чего вы хотите, а я вам скажу, почему это нельзя. Или я вам скажу, чтО можно, а вы мне ответите, что вам это не нужно. Потому что для гражданского общества у всех должны быть зубы, свои или вставные, и каждый должен уметь врать. Если бы тот хирург врал, что у него нет времени и как раз больная жена на сносях, а моя бабушка врала, что у нее детей не трое, а восемеро и все мал мала меньше, и вся родня устроила тому хирургу организованный погром, это был бы аналог гражданского общества. А так...

Что начинать, если вам нужно одно, а мне другое, и ни вы, ни я не знаем, что нам нужно на самом деле? Мне уже не нужны зубы, а вы еще не знаете, как они нужны вам. Вам не нужна моя правда, а мне так грустно, когда вы врете. Вы хотите, чтобы кто-то для вас все сделал, а вы сами чтобы не делали ничего. Этого "кого-то" вы называете гражданским обществом. Потому что самим вам делать это не хочется. А гражданское общество на самом деле – это когда вам хочется это делать самим и вам неважно, сколько таких как вы рядом с вами.

Хочется делать нам совсем другое. Всем – и молодым, и старым. И тем, кто говорит правду, и тем, кто думает, что говорит, и тем, кто знает, что говорит совсем не то. Очень хочется жить.

Нас кто-то спрашивал, когда снимали трамвай с Кривой? Или когда его провели у нас по 1-й Свердловской? Что же вы хотите? Чтобы мы кинулись теперь воевать за трамвай в Иерусалиме или против трамвая в Хайфе? Что нас спрашивали? Кем мы хотим записать своих детей. Мы отвечали. Иногда неправду. Так многие из нас из "нит идн" стали "гоим" и не поехали сюда. А я оглядываюсь вокруг и вижу моих родных. Вижу моих двоюродных сестер, их мужей и их детей. Бабушка гордилась бы ими.

Я вижу свадьбу и толпы танцующей молодежи вокруг жениха и невесты. Они не хотят быть французами, они-таки "идн". Они говорят теперь на иврите. И все они, с кипой или без, верят в Бога. И им по двадцать лет. У них красивые, крепкие зубы. И они очень любят жизнь.

Они очень хотят жить по-настоящему и очень любят своих родителей, свою семью и друг друга. Они не спрашивают друг друга, чего кто хочет, и кто что кому может дать. Они это делают сами. И рядом всегда оказываются друзья. Назовите это хоть гражданским обществом, хоть селедкой.

Вы знаете, чем трамвай отличается от рубленой селедки? Рубленая селедка, уже приготовленная, вкусна. А трамвая в Израиле нет. Как и демократии. И демократия никогда не бывает "готовой", и поэтому всегда воняет гнилыми зубами. Особенно, когда о ней врут молодые французы.

Я знаю, что говорю. А говорю я вам правду.

Нацрат-Илит, где-то между 2000 и 2006.