Три последних года жизни Варлама Шаламова

Ирина Сиротинская, близкая и последняя подруга великого писателя Варлама Шаламова, вспоминала последние три года его жизни в Доме инвалидов и престарелых Литфонда в Тушино. Прикованный к постели, он считал, что находится в раю - там было тепло и кормили. К нему вернулись лагерные привычки и среди них минимализм - способность ощущать себя счастливым, имея только покой и какие-то материальные мелочи. И одновременно - к уже парализованному - к нему вернулась жажда денег.

Ирина Сиротинская описывает последние три года писателя в книге "Мой друг Варлам Шаламов":

В 1979 году, тяжело больной, перед отправкой в дом инвалидов, он просил меня: «Привези, привези ко мне Галину (Галину Гудзь - первую жену Шаламова). Скажи ей — мы вместе будем делать книжку. Это будет возращением». Я позвонила Галине Игнатьевне, но она только оправлялась после инсульта и сказала, что приехать не может. Я позвонила дочери Лене, но она ответила мне: «Я не знаю этого человека».

Я ни в малейшей степени не осуждаю Галину Игнатьевну и Елену Варламовну. Варлам Тихонович разорвал с ними отношения жёстко и навсегда, и Лена, конечно, почти совсем его не знала и не могла питать к нему дочерние чувства. Так он и не простился к женщиной, которую любил так долго и так верно.

В апреле 1979 года он срочно вызвал меня, сказал, что собирается в пансионат и попросил взять весь архив, который оставался. «Воруют», — сказал он. Я взяла всё. Он спросил: «Как твои дети?» Я промолчала. А он сказал: «Ты думаешь, мне это неинтересно». И заплакал. «Я думал, ты ко мне приходила. Показалось — звонят, я выскочил — никого. Я — к окну, и увидел женщину с двумя детьми. Мне показалось, что это ты зашла по дороге в зоопарк». Я говорю: «Мои дети уже выросли и не ходят в зоопарк. Они уже выше меня». Но он не поверил, для него я так и осталась молодой матерью, и малыши прижимались ко мне с двух сторон, держали меня за руки.



Я обратилась 17 мая 1979 года к тем, кто изъял часть архива В.Т. (Варлама Тихоновича), и они после переговоров 8 октября 1979 года вернули рукописи четырёх сборников «Колымских рассказов» (всё это было документировано). Лишь много позднее, когда я закончила разборку и описание большого архива В.Т., я поняла, что возращено не всё. Но В.Т. уже не было в живых. Похищены были и мои письма к В.Т., к счастью, только письма 70-х годов.

Конечно, похищена незначительная по сравнению с основным фондом часть архива, в основном машинописные экземпляры рукописей. Пропали также и некоторые толстые тетради со стихами, где заключались первоначальные варианты стихов. Запись стихотворения в такую тетрадь Варлам Тихонович считал истинной датой стихотворения. Утрату этих тетрадей Варлам Тихонович считал невосполнимой.

Он диктовал мне стихи, прорвавшиеся к нему сквозь неустойчивую, глухую темноту мира, сквозь косноязычие и скудеющую память. Он глух, слеп, тело его с трудом держит равновесие. Язык с трудом повинуется. Даже лёжа он чувствует, что мир вокруг гудит и качается.

Союз с бессмертием непрочен,

Роль нелегка.

Рука дрожит и шаг неточен,

Дрожит рука.

Я входила в этот дом, пропахший беспомощной и беззащитной старостью, под блеклыми взглядами старушек и двух мальчиков в креслах-каталках я поднималась на третий этаж, открывала дверь 244 палаты. Он лежал, сжавшись в маленький комок, чуть подрагивая, с открытыми незрячими глазами, с ёжиком седых волос — без одеяла, на мокром матрасе. Простыни, пододеяльники он срывал, комкал и прятал под матрас — чтоб не украли. Полотенце завязывал на шее. Лагерные привычки вернулись к нему. На еду кидался жадно — чтоб никто не опередил.



Здесь ему нравилось. «Здесь очень хорошо. — И очень серьёзно, весомо: — Здесь хорошо кормят».

Маленькая отдельная комнатка с широким окном, тишина, отдельный санузел («это очень важно»), тепло, еда — вот этот скудный рай последних его стихов.

Не буду я прогуливать собак,

Псу жалко

Носить своё бессмертие в зубах,

Как палку.

В раю я выбрал самый светлый уголок,

Где верба.

Я сердце бросил — он понюхал, уволок,

Мой цербер.

Кусочек сердца — это ведь не кость,

Помягче — и цена ему иная.

Так я вошёл, последний райский гость,

Под своды рая.

Но и здесь, в этом жалком раю, где обитает его бедное тело, жива душа поэта, ощущающая большой мир, живо и его неутоленное честолюбие. Он жаждет славы, денег — «золотого дождя».

1 июня 1981 года я пришла его порадовать — французское отделение Пен-клуба одарило его премией Свободы. Я подхожу к кровати и беру его за руку, он всегда узнает меня по руке, на ощупь. Он долго и трудно усаживается на стул у тумбочки.

— День, день какой?

— 1 июня, понедельник! — кричу я в бескровное, сухое ухо.

— Час, который час? Але! Час который? Але!

— Пять, пять часов! Премию, премию дали! Премию!

— Премия — деньги! Але! Але! Премия — деньги!

— Во Франции!

Он понимает и теряет к премии интерес.

Я приношу ему том «Колымских рассказов», изданный в Лондоне, — мне дал его для В.Т. Гена Айги. Он медленно ощупывает книгу: «Я понимаю, что издали Там, — говорит он равнодушно, — но ведь должны быть деньги».

Из «золотого дождя» от изданий за рубежом на него не упало и капли, которая облегчила бы его старость. Вот публикация в «Юности» его волнует. Я собрала кое-что из его старых стихов и отдала Натану Злотникову.

— Номер? Номер какой?



Я ещё не знаю точно, но кричу наудачу — седьмой. Публикация вышла в восьмом номере. Это была его последняя радость. Он беспокоился, чтобы заказали заранее авторские экземпляры. Это — последний журнал, который он гордо дарил посетителям. А я не взяла, чтоб у него остался ещё лишний экземпляр для подарка.

Жизнь его подошла к концу. Страшная жизнь, раздробившая прекрасного, талантливого, страстного человека на кусочки.

Он видел то, чего не видели мы, чего не должны видеть люди, чего не должно быть. И это отравило его навсегда. Тень лагерей настигла его. И кусочки личности, сцементированные волей и мужеством, распались. И вот — лето 1981 года, последнее лето его жизни, принесшее ему премию Свободы. Он диктует стихотворение, последнее стихотворение обо мне:

Яблоком, как библейский змей,

Я маню мою Еву из рая.

Лишь в судьбе моей — место ей,

Я навек её выбираю.

Пусть она не забудет меня,

Пусть хранит нашу общую тайну,

В наших днях, словно в срезе пня,

Закодирована не случайно.

Я всегда приносила ему любимое — яблоки, вафли, ещё любил он пастилу, зефир. Однажды он спросил меня: «А где пастила?» Я говорю: «Нет её в магазинах». — «Ну, сходи сейчас, купи». — «Её нет, не продают». Он понурился. И вижу, думает, что мне не хочется идти. Но яблоки, к счастью, были всегда. Яблоки он бережно ощупывал бережно, серьёзно укладывал в тумбочку. Они я думаю, и дали толчок стихам. Всегда какая-то мелочь, деталь включала этот поток стихотворения.

Зиму он не любил никогда. Все аресты его были зимой — 19 февраля 1929 года и в ночь с 11 на 12 января 1937 года. Зимой он часто простужался, болел.

Последний раз я увидела его, когда пришла поздравить с Новым годом. Он, как всегда, узнал меня по руке и, усевшись, умостившись на стуле, продиктовал воспоминания о Б. Полевом. Бедная «наседка» металась не понимая ни того, что он говорил, ни того, что я писала (стенографировала). Потом продиктовал последний вариант стихотворения «Голуби». Это было всё.

15 января 1982 года его непрочный бедный рай разрушили — перевели в другой, психо-неврологический дом инвалидов. Определённую роль в этом переводе сыграл и тот шум, который подняла вокруг него со второй половины 1981 года группа его доброжелателей. Были среди них, конечно, и люди действительно добрые, были и хлопотавшие из корысти, из страсти к сенсации. Бедная, беззащитная его старость стала предметом шоу. А дирекции пансионата это шоу было ни к чему. Время тогда было другое, а «доброжелатели» не щадили Варлама Тихоновича, организуя эту сенсацию с фотовспышками, записями голоса, письмами на Запад, обзваниванием левых деятелей.

17 января 1982 года он умер. Умер на руках чужих людей, и никто не понял его последних слов.