Башкортостан и Ингушетия: параллелизм репрессий

Недавно Руспрес освещал начавшийся в Башкортостане процесс по признанию экстремистской крупнейшей легальной общественной башкирской организации – БОО «Башкорт».

В связи с этим хотелось бы, чтобы читатель увидел эту ситуацию в более широком контексте и смог оценить синхронность и однотипность репрессивной политики российских «федеральных» властей в двух республиках — Башкортостане и Ингушетии.

Так, репрессии против «Башкорта» начались не сейчас — можно сказать, что ныне они уже вышли на финальную стадию. Проблемы у организации начались относительно давно, о чем чуть позже, но от противодействия ее активности к репрессиям власть перешла в начале декабря прошлого года, когда организацией официально занялись ЦПЭ и Прокуратура. Последняя и инициировала иск о признании «Башкорта» экстремистской организацией, и впервые об этом стали говорить уже в конце прошлого года.

Почти в то же время в Ингушетии силовики возбудили в отношении лидеров ингушских прошлогодних протестов (уже заключенных в СИЗО по обвинению в применении силы против сотрудников полиции) новое дело — о «создании экстремистского сообщества». Что еще более абсурдно, чем в случае с «Башкортом», так как с ним хотя бы есть кого обвинять (хотя по факту, конечно, не за что), потому что такая организация хотя бы существует, в то время как из лидеров стихийных ингушских протестов пытаются «слепить» единую организацию, которой у них не было.

Не менее показательна и сущность этих репрессий. Потому что, ни «Башкорт», ни лидеры ингушских протестов (Ахмед Барахоев, Мальсаг Ужахов, Барах Чемурзиев, Муса Мальсагов, Багаудин Хаутиев, Зарифа Саутиева) никогда не заявляли себя оппозицией властям как таковым — ни республиканским, ни «федеральным».

В Башкортостане такой оппозицией можно считать национал-демократа Айрата Дильмухаметова, противостоявшего республиканским и «федеральным» властям на протяжении всей постсоветской истории, а в Ингушетии оппозицию нулевых — десятых годов (например, Магомеда Хазбиева), возникшую после смещения всенародно избранного президента Руслана Аушева и введения в республике внешнего управления московских марионеток. В отличие от них и «Башкорт», и лидеров последней волны ингушских протестов отличала ориентация на «конструктивное сотрудничество» и поиск диалога с властями в деле защиты общенациональных интересов.

Однако как показывает практика, власть предержащим в путинской России не нужны ни «конструктивное сотрудничество», ни «диалог» с теми, у кого есть принципы и собственная повестка, защищая которые они могут создать для власти проблемы.

Так и произошло с далекими от оппозиционной политики национальными общественными силами, когда они выступили против планов властей, затрагивающих базовый для их народов вопрос — о земле. Если в Ингушетии поводом для стихийных протестов стало подписанное колониальным руководством за спиной общественности соглашение о проведении границ с Чечней, то в Башкортостане протесты начались из-за передачи под разработку частной корпорации горы (шихана) Куштау, являющейся памятником природы республиканского назначения и родовой ценностью башкир.

Казалось бы, очевидно, что отказавшись от политического противостояния с властью, национальные общественные круги оставляют за собой право оппонировать ей хотя бы тогда, когда эта власть начинает попирать жизненные интересы народа. Но только не в путинской России и ее декоративных «этнократиях», где все национальное должно ограничиваться  фольклорными плясками и фамилиями их колониальных наместников.

Поэтому когда ингушские и башкирские активисты начали акции протеста в защиту, нет, даже не политических свобод, а земель, которыми власть распоряжается, не считаясь с обществом, они из общественников резко превратились в «экстремистов».

Понимают ли те, кто ставят вне закона силы, изначально не желавшие конфронтации с властями, что сами запускают процессы их радикализации? Начиная относиться к умеренно настроенным национальным общественникам как к радикальной политической оппозиции, власть фактически способствует трансформации первых во вторых.

И здесь пока видна разница между ситуацией в  Башкортостане и Ингушетии. Лидер политической оппозиции в первой Айрат Дильмухаметов, прекрасно понимая, что его ждет очередной арест, принципиально не стал покидать республику, и такое явление, как политическая эмиграция, у башкир тоже пока отсутствует.

Из Ингушетии же усиливается исход тех, кто, с одной стороны, понимает, что договориться с властью не получится, с другой стороны, не собирается ждать, когда к ним придут с арестом или обыском, и часть таких людей не просто уезжают из республики и России, но делают это с целью разворачивания оппозиционной активности в эмиграции.

Впрочем, это уже детали, не меняющие сути — неизбежности превращения аполитичных национальных активистов в радикальную политическую оппозицию вследствие предпочтения властями репрессий диалогу.