Кремлевский романист Сурков пишет на деньги Прохорова
06.02.2020 11:26
В середине июля журнал «Русский пионер» специальным приложением выпустил роман Натана Дубовицкого «Околоноля». Он написан под псевдонимом одним из известных колумнистов журнала, сообщил в предисловии главный редактор Андрей Колесников
(справка ИА "Руспрес": издает на деньги Михаила Прохорова журнал "Русский Пионер" и организует сопуствующую VIP-программу). Автор — первый заместитель руководителя администрации президента
Владислав Сурков, рассказал и чиновник и сотрудник медиагруппы «Живи»
(справка ИА "Руспрес": принадлежит Михаилу Прохорову) издает журнал. Дубовицкая — фамилия
супруги Суркова Натальи (указана в его декларации о доходах). Сурков не стал отвечать на отправленный в его приемную факс с вопросом об авторстве романа.
Колесников говорит, что получил текст по электронной почте, может только догадываться, кто автор, но уверился, что это один из колумнистов журнала. Он счел роман хорошей прозой и, поскольку автор просил издать его уже летом, предпринял усилия, чтобы сделать это буквально за неделю.
Главный герой — книгоиздатель Егор Самохвалов — занимается, в частности, политпиаром, договаривается с оппозиционной журналисткой о заказных статьях. Она пытается ругать власть, но герой ей отвечает: «Да не власть вы ненавидите, а жизнь». По его мнению, «несправедливость, насилие и косность» — «качества вообще жизни, а не одной только власти».
Депутаты изображены завзятыми коррупционерами, берущими деньги у алкогольных компаний. Органы власти сдаются в аренду «респектабельным пронырам». Антикоррупционная кампания приводит к тому, что несколько генералов садятся в тюрьму, но в итоге кампанию прекращают: «Не все успели испугаться, как опять дело пошло по старине». Не лучше изображены либералы-интеллигенты: один из них покупает на Кавказе взрывчатку для совершения теракта.
«Блистательная» отповедь «интеллигентской протестной идеологии» вряд ли расходится с авторской позицией, отмечается в рецензии в газете «Известия», вышедшей сразу после публикации.
Сурков писал тексты песен для рок-группы «Агата Кристи», искусствоведческие эссе в журналы «Артхроника» и «Русский пионер». Последний в июне провел чтения, на которых Сурков рассказывал о неоконченных романах.
Сурков стал чаще публично излагать позицию с 2006 г., при президенте Дмитрии Медведеве она несколько изменилась. В 2006 г. он, введя термин «суверенная демократия», говорил, что для демократий нормально, когда власть поддерживает одну партию, а парламент управляемый. Летом 2008 г. сообщил, что достаточно четырех сильных партий. Но в конце года его подчиненные участвовали в создании «Правого дела», а в июне 2009 г. он заявил, что единороссам надо учиться публичной открытой дискуссии, отметив важность конкуренции.
Сурков — не идеолог, а администратор-прагматик, реагирующий на текущие вызовы, говорит политолог Алексей Макаркин. В пору оранжевой угрозы он боролся с либералами, сейчас главная опасность — растущие в кризис протестные настроения, и Сурков готовит единороссов к тому, что возрастет роль партий второго ряда и реальная политическая конкуренция.
Роман будет восприниматься как идейно-политический месседж, уверен Макаркин.
Текущий литературный сезон не балует открытиями. С начала 2009 года в русской прозе царит относительное затишье: нет, кажется, ни экстраординарного романа (если, конечно, не считать таковым "Сокола и Ласточку" Бориса Акунина), ни нового культового писателя. На самом деле нужно просто внимательнее смотреть по сторонам. Мистер Икс, призванный динамизировать шоу, все же появился, и арии его еще только предстоит по-настоящему прозвучать. Присутствие незнакомца пока мало кем замечено; одна из причин этого в том, что он вошел с черного хода. Дебютный роман Натана Дубовицкого "Околоноля", заявленный как gangsta fiction, опубликован не под маркой "АСТ" или "Эксмо", а в специальном выпуске журнала "Русский пионер", редакция которого возрождает традиции "Роман-газеты".
Герой Дубовицкого Егор Самоходов, в новом веке разменявший, судя по всему, пятый десяток, — человек из самого успешного и самого порицаемого ныне поколения, злодей поневоле, рыцарь и жертва большого передела. Проведя последние советские годы в специализированном подразделении большого госиздательства, Егор подключается к авантюрному, в духе новой эпохи, проекту своего коллеги-редактора. Братство черной книги, куда принимает Егора коллега Игорь, — не оккультная секта, а всего лишь бизнес-организация, извлекающая выгоду из хаоса, царящего на постсоветском книжном рынке. Направлений работы несколько: нелегальное книгопроизводство, реализация неучтенных тиражей, коммерческие мистификации и фальшивки, а также обслуживание богачей, имеющих литературные амбиции, то есть продажа таким людям текстов, купленных у нищих писателей.
На этом пути Егор превращается в несколько утрированного экспрессионистской авторской оптикой человека 1990-х. Ему приходится мошенничать и убивать. В 2000-х чернокнижник уже приторговывает текстами собственного сочинения, хотя в основном занят все тем же теневым литературно-медийным менеджментом, вербовкой поэтов-люмпенов и продажных журналистов. К вербовщику приходит большая любовь, но его женщина вдруг снимается в фильме загадочного авангардного режиссера, где сцена гибели ее героини оставляет впечатление реального убийства. Когда актриса-возлюбленная перестает отвечать на звонки и интернет-послания, Егор наводит справки и едет на юг, где окопался в своей студии зловещий авангардист, и тут пружина нуарного сюжета окончательно разжимается — дальше будет история не для слабонервных.
Тематически роман встраивается в ряд, намеченный книгами Андрея Рубанова и "Ценой отсечения" Александра Архангельского, — это тоже портрет как будто бы успешного, но внутренне неустроенного нестарого человека, с боем выжившего в лихое время. И Дубовицкий вроде бы тоже реалист; иногда кажется, что он вот-вот прибегнет к почти стереотипному уже приему, а именно — сделает своей конструкции маленький фантастический апгрейд, добавив искусственной завлекательности в очередную историю "про жизнь". Но он и не думает так поступать. И тем не менее "Околоноля" читается почти как фантастика — во всяком случае, серые стены капиталистического реализма решительно раздвигаются. Добиться этого позволяет некоторая картонность, кукольность, а в конечном счете сценичность персонажей и среды их обитания. Реальность как будто бы не отображается, а разыгрывается; метод Дубовицкого — своего рода театральный реализм, артистическое выпячивание условностей, обнажение бутафории.
Проза, написанная так, по идее должна быть несерьезной, далекой от каких-либо болевых точек, но результат опять оказывается прямо противоположным ожидаемому — с ужасом и мрачным комизмом последних 20 лет, равно как с бытовыми деталями и с нюансами самой что ни на есть всамделишной психологии, Дубовицкий управляется ничуть не хуже, а то и получше того же Рубанова. Дело в том, что театральность вовсе не означает легковесности, ибо театральный код здесь — шекспировский, недаром вынесенная в эпиграф фраза "give me some light" — это слова короля из "Гамлета". Вслед за Шекспиром Дубовицкий отваживается эксцентрично говорить о страшном; ни на йоту не становясь циником, он просто заглядывает в экзистенциальную бездну, где смешное и мучительное не разделены. Вне этого кода, кстати, не вполне раскрывается и нарочито макабрический, слишком литературный сюжет о мести с членовредительством — только шекспировская рамка ухватывает и его пародийность, и его серьезность.
"Околоноля" — резюме эпохи. 1990-е и 2000-е предстают здесь трагикомическим карнавалом, участники которого поглощены лихорадочной сменой масок. Дубовицкому блестяще удаются сатирические портреты; интеллектуальная анатомия любой описываемой среды, будь то олигархи, литераторы или сбрендившая левая богема, демонстрируется им с беспощадной точностью. Но сатира — не главная его работа. Основу романа составляет пристальная, печальная и очень личная рефлексия над судьбой сорокалетних. Поколению этому здесь выносится столь же строгий, сколь и ласковый приговор, предваряемый такими красивыми письменными показаниями, каковых за последние десять лет было дано очень немного.
Особые счеты у автора с интеллигентской протестной идеологией. Чего стоит произносимый героем и вряд ли расходящийся с авторской позицией блистательный ответ на антивластную риторику, транслируемую либеральной, но легко продающейся журналисткой Никитой Мариевной! Всем Никитам Мариевнам рекомендуется срочно заучить соответствующий отрывок наизусть.
Дубовицкий — счастливый обладатель меткого, проникновенного, остроумного и по-хорошему эстетского языка, благодаря которому следующее произведение дебютанта, если таковое появится, будет немедленно опознано как написанное именно им, даже если ему вздумается опубликоваться под другим именем. Без этого языка в "Околоноля" не было бы не только правильного ритма и катартического финала — не было бы самого романа. Авторское послание передается здесь на мало кому доступных набоковских и платоновских частотах; связь с Набоковым подчеркнута упоминанием "Лолиты" и аллюзией на "Прозрачные вещи". Однако пытаться определить манеру Дубовицкого через сходство с чьей-либо еще — занятие неблагодарное; у нее есть близкий контекст, но непосредственного источника не обнаруживается. Общая "литературность" поддерживается обилием стихов и вставных историй, экспромтов и цитируемых новелл, самое примечательное свойство которых в том, что они, вопреки обыкновению, не портят итоговый текст.
Интерес к роману "Околоноля", вероятно, будет подогреваться очередным раундом игры "Угадай автора": Натан Дубовицкий — псевдоним, настоящее имя засекречено. Вопрос о том, кто такой Дубовицкий, конечно, интересен, но еще интересней исторический факт: человек в маске, дебютант-инкогнито вдруг оказался настоящим и нужным писателем, чего уже очень давно не случалось. Недостатка в мистификаторах у нас нет — есть некто Zотов, есть Анна Борисова, есть и другие неразъясненные личности. Книги Zотова и Борисовой любопытны. Но что, однако, изменилось бы, если бы этих книг не было? Вероятно, ничего — без них можно легко обойтись. А без Дубовицкого, похоже, обойтись не удастся.
Кирилл Решетников
"Известия" , 29.07.2009
«Русский пионер» представляет специальный выпуск журнала, в котором первым публикует роман Натана Дубовицкого «Околоноля». Это – развлекательное сочинение о тех, кто любит и убивает. Роман написал один из колумнистов «Русского пионера», на этот раз решивший выступить под псевдонимом. Ruspioner.ru публикует отрывки из романа «Околоноля», который уже сейчас можно заказать на сайте.
Через час Егор въехал в загородное имение крупнейшего и богатейшего своего клиента Стаса Стасова по кличке Ктитор. Столь благочестивое прозвище этот успешный шатурский уголовник получил за истовую приверженность как бы религии, но не то, чтобы нашей вере, а скорее позолоченной и благоукрашенной стороне церковного дела. Будучи по работе обязанным душегубствовать, натуральный ягода по призванию, которого не разжалобили бы слёзы ребёнка и мольбы беззащитной жертвы о пощаде, он сопливо рыдал при виде какого-нибудь паникадила или клобука. Всякую речь, а речи он вёл преимущественно матерные и устрашающие, он начинал словами «я человек верующий». От его назойливого уважения и ко многому обязывающей, обременительной щедрости терпели великие муки все окрестные приходы, монастыри и несколько отдалённых епархий. Он шастал по св. местам до и после каждой разборки. Обыкновенно с неким Абакумом, туполиким застрельщиком по вызову, тоже любителем иной раз поверовать, а заодно и выносливым носильщиком денег. Купюры таскались по храмам пачками в поношенном и залихвастски полурасстёгнутом туристском рюкзаке, откуда Ктитор загребал, сколько угодно было его алчущей спасения душе. Подкатив к культовому сооружению на четырёх-пяти бронехаммерах либо боекайенах, смотря по настроению и погоде, Ктитор для затравки хватал зазевавшегося калеку или праздно шатающуюся бабушку из любительниц поглядеть на отпетых дедушек и напихивал им в карманы, в подолы и за пазухи до отказа долларов, евров или рублей, датских крон, даже укр. гривен в зависимости от того, кто бывал ограблен накануне. Потом Ктитор с Абакумом обходили все богоугодные ларьки и лавки и скупали подчистую свечи и свечки всех калибров, пластиковые крестики, верёвочки для их ношения, книжки и календари, иконы массового производства, уценённые лампадки и прочие душеспасительные приборы и приспособления.
Вся эта утварь тут же насильственно раздавалась всем встречным и поперечным, не успевшим разбежаться. Затем шли в церковь, набивали все ёмкости для милостыни милостынею и принимались терзать попа богословскими расспросами, как то: «Архангел Михаил отвечает у бога за армию, а архангел Гавриил за что? Правда ли, что св. Павел был еврей? И если это так, то как же быть? Когда мёртвые воскреснут, как они будут выглядеть? Как в момент смерти? Или немного получше? Что такое камилавка?» Каждый ответ оплачивался отчаянно. Чем пространнее бывал ответ, тем он казался понятнее и оттого приносил батюшке доход особенно обильный. Потом звались певчие и за отдельную плату заказывались священные песни. Прослушав кое-что и по три раза кряду и умилившись, выходили к машинам, на капоте выпивали и закусывали привезёнными с собой водкой, кагором и балыком.
Умиление усиливалось, певчие выводились на улицу и пели пуще, дотемна. Если кого о той поре угораздило бы креститься, венчаться или притащиться на отпевание, тот уходил при деньгах несусветных. Младенцам дарились золотые пустышки и бутылочки из баккары. Молодые окольцовывались каррерой и каррерой, иногда отдаривался тут же, из-под руки хаммер или кайена, смотря по настроению. Покойники получали с собой непосредственно в гроб командировочных тысяч до 50 долларов, да ещё к вечеру присылалась родне мраморная или малахитовая глыба на памятник плюс оплаченный ваучер на двадцатилетние поминовения в каком-то греческом коммерческом монастыре на острове Волос, где у Ктитора был знакомый игумен, прошлого туманного, но человек толковый и склонный к преобразованиям.
Наслушавшись акафистов и тропарей, намолившись до положения риз и гула в голове и нахлебавшись вволю доброго кагору, Ктитор набивал битком свои тачки богомольными старухами, певчими и юродивыми и вёз их домой, в баню, париться, домаливаться, допевать и допивать.
Баня занимала половину ктиторова дома (пл. ок. 3000 кв. м). Здесь было всё, что дала человечеству римская, немецкая, русская, финская, турецкая, японская банно-прачечная мысль. Здесь Ктитор жил и работал.
Половина оставшейся половины отведена была под нескромных размеров и убранства домовую церковь, со своим безбожно раздутым штатом пророчествующих, исцеляющих, наставляющих и просто приживающих. Ктитор мечтал завести даже домового архиерея, но местный митрополит, считавший про себя Ктитора позором епархии и с трудом терпевший выходки неразумного чада, отговорил его угрозой отлучения и отказал напрочь.
В церкви буйный прихожанин отдыхал, она заменяла ему кино, театр, библиотеку, танцклуб, музей, спортзал и баню.
Прочее в доме, спланированное и построенное на редкость дико, дорого и для жизни почти непригодно, заселено было родичами Ктитора, среди которых были и семья его, даже, как сообщали ему, две семьи. Там всё время кто-то что-то праздновал, делил, о чём-то ссорился, болел, помирал даже пару раз, но Ктитор в дела семейные не вникал, до того предан был суровой своей работе и околоклерикальной суете. Иногда забредал посчитать детей, познакомиться с женой, но запутавшись в жёнах и детях и приуныв от бабьего нытья и ребячьего гвалта, сбегал обратно молиться и париться.
К этому-то доблестному мужу и приехал Егор. Провожаемый Абакумом, быстро прошёл привычным маршрутом в перезолоченный предбанник, размером с большую залу, в стиле рококо, каким он виделся уездному дизайнеру и кишинёвским финишистам. Разделся в шкаф, инкрустированный серебром и муранским стеклом, обитый кожей кенгуру, оклеенный жемчугом.
Завернулся в простыню, вышитую гуччи лично (так было написано в двухтомном сертификате, бесплатно приложенном к итальянской тряпице), и уселся в очередь, в кресла перед одной из банных дверей. «Сегодня в русской принимают, Егор Кириллович», — упредил Абакум. «Третьим будете, Егор Кириллович, давайте по рюмке», — захрипел один из дожидавшихся, толстый и без бани красный с бугристым рылом второстепенный министр каких-то не вполне определённых дел. Завёрнутый в такую же, как Егор, хламиду. Они познакомились с год назад и часто встречались в очереди. Другой посетитель был в генеральской форме, то ли прокурор, то ли железнодорожник, то ли дипломат. Он, кажется, был впервые и смущён, рад был бы уйти, но надобность, видно, была уж очень велика. «Перед парной вредно. После выпьем, если дождётесь, Андрей Степанович», — ответил вместо здравствуйте Егор. Из парной тем временем выскочила, воскликнув «ох, хорошо! хорошо!», распаренная полная средних лет женщина в купальнике, тоже старая знакомая, супруга знатного политика, часто улаживающая какие-то его вопросы у Ктитора. «Ир, привет, — сказал ей то ли прокурор. — Ну, как он сегодня?» «В духе, в духе, не тухни, — из-под душа уже подбодрила Ирина, добавив — министру и Егору. — Привет, Андрей, и тебе привет, чернокнижник». Умчалась одеваться в боковой выход, а неизвестно чего генерал, хотя и его очередь была, не решился входить и пропустил министра вперёд. Тот вышел секунды через четыре, держась за левый глаз одной рукой, а другой поднося к уцелевшему зрачку пучок кривых и грязных выбитых зубов.
Вполгромкости голося, принялся одеваться с помощью Абакума. Проситель в форме теперь категорически сник и удалился, спросив себя, где туалет. Егор был рад, что долго ждать не пришлось (Ктитор, слава те, господи, и вообще был достаточно пунктуален), без колебаний шагнул в банную мглу.
Парная была переполнена паром и пылом, как вчерашний вечер. Паром таким густым, что Егор за всё время беседы так толком и не увидел Ктитора.
Только проступал изредка рыжерукий силуэт, да мелькала то наколка (на левой груди профиль Бунина, на правой — Франц Кафка анфас и текст — «зафсё легавым отомщу»), то и в банном пекле не снимаемый и обжигавший то Бунина, то Кафку разогретый немилосердно нательный размашистый крест. Невидимый говорил Егору из кипячёного облака: «Ну, чекист, принёс что путное, или опять отстой какой? Ты знаешь, я человек верующий, люблю начистоту. Что святое, то святое, а говно говно. Ну!»
И этот-то доблестный муж был ещё и (как будто мало было буйных красок в его изображении) первым в стране любителем и страстным собирателем всяческих литературных миниатюр. Изящных рассказцев, стишков, поэмок, пьесок. Егор подсадил этого сентиментального мокрушника на высокую словесность, прочитав ему случайно в одной компании за пьяным разговором восемь строк современного без вести пропадающего гения. И пропал Стас, не мог уже оторваться, покупал красивые слова по безбожным ценам, издавал за свой счёт в именной серии, так и называемой — «Стасовские чтения», в нескольких экземплярах ручной работы, в коже, чёрном дереве, бисере и рубинах, на специально заказанной в Швеции бумаге — с покупкой всех прав, в сейф, в коллекцию, для потомства; завещал всё собираемое ленинке, ныне же живущим, избранным, оценить способным двум-трём десяткам знатоков знакомых — за так раздаривал. Платил авторам, но поэтов и писателей не уважал, почитал чем-то типа лабухов, народ, дескать, нужный под настроение, но не авторитетный. Самое чудовищное, что у Ктитора обнаружился тонкий, самый настоящий литературный вкус. Так что покупатель он был строгий. Егор сделался его собирателем и консультантом и пользовался доверием, хотя и не всё умел продать взыскательному меценату.
— Пока для тебя только один рассказ, Стас. Зато какой! Забавная вещица, — вытащил из складок простыни в трубку скрученную бумагу Егор.
— Новый кто написал, или из прихлебателей?
— Новый, — Егор сунул листки в рокочущую стасовым баритоном паровую тучу. Баритон, пробурчав «ёмоё, ёхохо, не видать, не видать ни хера; а нет, вот здесь, под лампочкой, так, так, ага, вот», прочитал: «Родиться ещё не значит родиться. Судьба вынашивает нас куда дольше девяти месяцев, и многие, достигшие зрелых возрастов, обзаведясь громоздкой биографией, семействами и утварью, добравшись вплоть до самых вершин, даже до самых заветных иногда должностей известного уровня, так вот, эти многие не явились ещё на свет и не знают ни предстоящего своего имени, ни облика, ни назначения.
Перехожу, впрочем, к небольшому своему делу и сообщаю, что в своё время я женился. Как все не очень предприимчивые люди, по любви. (Женщины, замечу, кажутся мне паузами бытия, в которых бог прячет свои тягучие яды.)
Знакомые давно убедили меня, что жили мы счастливо. Но однажды жена сказала, улыбнувшись, что я похож на огромную птицу.
Некоторое время спустя, в одно чудесное воскресное утро, с которого так хочется начать лёгкий для чтения роман, я проснулся от ощущения, что меня внимательно рассматривают. «Ты спишь как гриф», — сказала жена, и в её голосе я услышал отдалённое эхо ужаса и отвращения.
В следующую ночь я впервые был обескуражен её неостановимыми рыданиями. «Прости меня, я не могу здесь спать. Мне кажется, что ты гриф, и под твоим одеялом — перья», — пыталась объяснить она.
Так мы стали спать в разных комнатах. Но ей теперь мерещились взмахи гигантских крыльев, и она опасалась, что я влечу в её спальню.
Мы обратились к врачам. Я оплатил целую бездну неутешительных диагнозов и бездарных рецептов. Один доктор прописал тазепам моей жене, другой — валериановые капли мне, третий, сыпавший анекдотами и табачным пеплом, рекомендовал надёжную психиатрическую лечебницу нам обоим, ещё один мямлил что-то банальное о закономерном охлаждении супружеских отношений.
Я стал часто подолгу стоять у зеркала и постепенно отыскал в своей фигуре и движениях действительно много чего неотвратимо птичьего.
Через три месяца жена сбежала, оставив пространную записку, в которой обвиняла «только себя и свои нелепые фантазии» во всём случившемся.
Я насчитал в этом траурном тексте две грамматических и четыре пунктуационных ошибки. Слово «гриф» повторялось девять раз.
Затем ко мне пришли друзья, чтобы утешить и расспросить о подробностях. Когда я сказал им, что жена ушла из-за моего сходства с грифом, они смеялись, но один из них заметил, что я и вправду вылитый гриф.
С тех пор меня как бы в шутку стали называть грифом, а я злился и проваливался в темень борьбы с собственными жестами, гримасами, походкой, лицом, сумма которых в любом сочетании выпирала наружу кричащим грифом, и быстро опустился до окончательных мыслей о пластических операциях, переодеваниях и переездах.
Все улыбки казались мне ухмылками, и каждого, даже самого добродушного собеседника, я подозревал в желании унизить меня вежливым умолчанием о моём очевидном уродстве.
Гриф, победоносный гриф неизлечимой болезнью проступал сквозь каждую пору моего тела.
И вот — наступило ещё одно чудесное воскресное утро, и сон оставил меня, но я не выбирался из-под одеяла, чтобы не увидеть гладкие лоснящиеся перья на своём теле. Мои длинные костлявые конечности стали мне омерзительны, я изнемог.
Тогда, как все не очень предприимчивые люди, я выбрал самый простой способ избавиться от страха быть похожим на грифа. Я стал им.
И вот — я гриф, и это немного странно, поскольку за недостатком любопытства я не успел почти ничего узнать об этом существе. Знаю только, что я большая чёрная птица, живу долго и питаюсь падалью».
— Ну и как? — спросил Егор.
— Мрачно. Что ты мраки мне всё время носишь?
— Что пишут, то ношу. Сколько дадите?
— Как всегда.
— Договорились.
Из тучи вылезли промокшие с расплывшимися буквами листки.
— Отдашь Абакуму. Он всё сделает.
— О’кей. Я ему дискету отдам. Бумажки размокли совсем.
— Ну, хер с ними, — Стас бросил рассказ на пол. — А вот послушай-ка ты меня.
Зазвонил телефон благочестивым пасхальным рингтоном соловецких колоколов. Аппарат работал прямо в парной, сделанный на заказ, жаростойкий и влагонепроницаемый с автоохлаждающейся трубкой и клавиатурой.
— Алё? Алё, алё! Ну. И? Как промазал? О, му… О, мудило! Враг тебя забери… Что? В собаку попал? Какую собаку? С которой кто гулял? Алё… Да собака-то при чём? Это ж он мне должен, а не псина его невинная. Вот божинька тебе кочерыгу-то отчекрыжит. За то, мудило, что грохнул не того, кого надо. Я щас… Я… Я человек… Я… Закрой пасть! Я человек верующий.
Знаешь, знаешь… А вот то и делай, бери винтарь и жми назад, и пока не попадёшь в кого нужно, не возвращайся. Давай… кто там ещё? Пусть проходит, — бросив трубку, Ктитор продолжил обращение к Егору. — Да, да, послушай. Ты мне лежалый товар сплавляешь, братан, за дурака держишь.
— Ты о чём, Ктитор?
— А о том, о том самом. Стихи принёс?
— Да.
— Скажи…
— Вот немрачные будто…
Там было время.
Там было место.
Там собрались говорить о прекрасном
ангелы в белом,
демоны в чёрном,
боги в небесном
и дети — в разном.
Там было шумно.
Там было странно.
Место топтали и время теряли.
Ангелы пели,
демоны выли,
боги смеялись,
а дети — знали.
— Так я и знал! — словно того и дожидался Стас. — Так и думал! Так предполагал! Опять размер! Опять рифма!
— Да о чём ты, понять не могу, — потерял терпение Егор.
— Да о том, что в размер и в рифму не пишет никто давно. Теперь в моде верлибры, свободные, сиречь белыя стихи. У меня теперь новый поставщик, продвинутый. Сейчас придёт, покажет класс. А тебе, Самоход, хочу расчёт дать. Поторговали и будя. Устарел ты, от жизни отстал.
— Свободный стих дело вовсе не новое, — возразил Егор. — Ещё Уитмен писал. И до него. Ты вот псалмы горланишь целыми днями — это же те же свободные, без размера и рифмы…
— Шевальблану мне, шевальблану, — гомически жестикулируя, воскликнул впорхнувший в парную голый господинчик, открыл банный холодильник, не глядя поддел початую бутылку и бокал, плеснул вино, включил банный телевизор.
— Ктитор, а Ктитор, ты здесь? Сейчас меня будут показывать. Канал «Культура». Где пульт? Здрасьте. Егор? Очень приятно. Геннадий. Ой, уже кончается.
С противотуманного экрана оскалился на голого Геннадия его разодетый в бриони двойник с блеснувшим во рту каким-то «…ащавшегося», вероятно, хвостом ещё до включения смачно початого слова, перевёл довольный взор в упор на Егора и пропал, замещённый всклокоченной корреспондентшей, промычавшей: «Своё мнение о новом фильме режиссёра Альберта Мамаева «Призрачные вещи» искристо и остро выразил известный кинокритик Геннадий Устный».
— Жалко, не успели. Ну, ничего, в ночном выпуске повторять будут, — Геннадий лизнул вино.
— Генк, прочитай, что свежего принёс, — заколыхался скрывающий Ктитора пар. — А ты, Самоход, послушай, что теперь пишут и как молодые наши гении. Геннадий мой новый поставщик. Работай, Гендос, работай.
— «Этим вечером, слоняясь по переулкам с больной головой и застенчиво глядя на луну, как я думал о тебе, Уолт Уитмен», — заработал Гендос.
— Уитмен, понял, а ты говоришь, — отозвался Ктитор.
— «Голодный, усталый, я шёл покупать себе образы. И забрёл под неоновый свод супермаркета. И вспомнил перечисления предметов в твоих стихах», — продолжал Генк.
— Не продолжайте, — прервал Егор. — Это чьи стихи?
— Супер, — заревел в чабрецовом и мятном тумане Стас.
— Супер, но чьи всё-таки?
— Не могу сказать, — игриво и жеманно отвёл глаза Геннадий. — Один молодой начинающий автор.
— Автор умер. В преклонном, замечу, возрасте. Его звали Ален Гинзберг. Это перевод с американского знаменитого стихотворения «Супермаркет в Калифорнии». Написанного, кажется, лет пятьдесят назад, — бросился в конкурентную схватку Егор. — Если я торгую лежалым товаром, то твой Геннадий — ворованным.
— Нет! — одновременно заорали Ктитор и его новый поставщик.
— Проверь, позвони кому-нибудь знающему. Или в интернете справься, — торжествуя лёгкую победу, уже снова спокойно и тихо сказал Егор.
— Правда? — после паузы спросил Ктитор.
— Пощадите, — вспотел Геннадий.
— Супермаркет, значит? — настаивал Ктитор.
— Супермаркет. Я не хотел. Деньги нужны. Мама болеет. На лекарство.
Дорогое. Мама… Дорогая… — высох от страха Устный.
Абакум явился на зов и получил краткое указание: «В бухенвалку его».
Так называлась старая баня на краю заросшего бешеными огурцами стасова огорода, где из провинившихся выпаривали душу и до потери пульса захлёстывали их вениками. Абакум увёл Геннадия, говорящего бесконечно жалостливое «ааааааааааа…», на казнь.
Егор и Стас помолчали.
— Извини. Абакум, как освободится, тебе позвонит. Всё оплатит.
Продолжаем сотрудничать. Не было ничего. Забудь. Иди, — помирился Ктитор.
Егор, направляясь к машине, встретил навьюченных хворостом и дровами таджиков, тащившихся к старой бане.
" Русский пионер", 29.06.2009
Колесников говорит, что получил текст по электронной почте, может только догадываться, кто автор, но уверился, что это один из колумнистов журнала. Он счел роман хорошей прозой и, поскольку автор просил издать его уже летом, предпринял усилия, чтобы сделать это буквально за неделю.
Главный герой — книгоиздатель Егор Самохвалов — занимается, в частности, политпиаром, договаривается с оппозиционной журналисткой о заказных статьях. Она пытается ругать власть, но герой ей отвечает: «Да не власть вы ненавидите, а жизнь». По его мнению, «несправедливость, насилие и косность» — «качества вообще жизни, а не одной только власти».
Депутаты изображены завзятыми коррупционерами, берущими деньги у алкогольных компаний. Органы власти сдаются в аренду «респектабельным пронырам». Антикоррупционная кампания приводит к тому, что несколько генералов садятся в тюрьму, но в итоге кампанию прекращают: «Не все успели испугаться, как опять дело пошло по старине». Не лучше изображены либералы-интеллигенты: один из них покупает на Кавказе взрывчатку для совершения теракта.
«Блистательная» отповедь «интеллигентской протестной идеологии» вряд ли расходится с авторской позицией, отмечается в рецензии в газете «Известия», вышедшей сразу после публикации.
Сурков писал тексты песен для рок-группы «Агата Кристи», искусствоведческие эссе в журналы «Артхроника» и «Русский пионер». Последний в июне провел чтения, на которых Сурков рассказывал о неоконченных романах.
Сурков стал чаще публично излагать позицию с 2006 г., при президенте Дмитрии Медведеве она несколько изменилась. В 2006 г. он, введя термин «суверенная демократия», говорил, что для демократий нормально, когда власть поддерживает одну партию, а парламент управляемый. Летом 2008 г. сообщил, что достаточно четырех сильных партий. Но в конце года его подчиненные участвовали в создании «Правого дела», а в июне 2009 г. он заявил, что единороссам надо учиться публичной открытой дискуссии, отметив важность конкуренции.
Сурков — не идеолог, а администратор-прагматик, реагирующий на текущие вызовы, говорит политолог Алексей Макаркин. В пору оранжевой угрозы он боролся с либералами, сейчас главная опасность — растущие в кризис протестные настроения, и Сурков готовит единороссов к тому, что возрастет роль партий второго ряда и реальная политическая конкуренция.
Роман будет восприниматься как идейно-политический месседж, уверен Макаркин.
На чем стоим
Автор называет «вековыми скрепами державы» занятия героев: «Мздоимство, откаты, крышевание; госинвестиции в жен, деверей и племянниц <...> корпоративная торговля должностями, орденами, премиями, званиями...»
Вера Холмогорова
Максим Гликин
****
Блеск и нищета чернокнижия
Блеск и нищета чернокнижия
Текущий литературный сезон не балует открытиями. С начала 2009 года в русской прозе царит относительное затишье: нет, кажется, ни экстраординарного романа (если, конечно, не считать таковым "Сокола и Ласточку" Бориса Акунина), ни нового культового писателя. На самом деле нужно просто внимательнее смотреть по сторонам. Мистер Икс, призванный динамизировать шоу, все же появился, и арии его еще только предстоит по-настоящему прозвучать. Присутствие незнакомца пока мало кем замечено; одна из причин этого в том, что он вошел с черного хода. Дебютный роман Натана Дубовицкого "Околоноля", заявленный как gangsta fiction, опубликован не под маркой "АСТ" или "Эксмо", а в специальном выпуске журнала "Русский пионер", редакция которого возрождает традиции "Роман-газеты".
Герой Дубовицкого Егор Самоходов, в новом веке разменявший, судя по всему, пятый десяток, — человек из самого успешного и самого порицаемого ныне поколения, злодей поневоле, рыцарь и жертва большого передела. Проведя последние советские годы в специализированном подразделении большого госиздательства, Егор подключается к авантюрному, в духе новой эпохи, проекту своего коллеги-редактора. Братство черной книги, куда принимает Егора коллега Игорь, — не оккультная секта, а всего лишь бизнес-организация, извлекающая выгоду из хаоса, царящего на постсоветском книжном рынке. Направлений работы несколько: нелегальное книгопроизводство, реализация неучтенных тиражей, коммерческие мистификации и фальшивки, а также обслуживание богачей, имеющих литературные амбиции, то есть продажа таким людям текстов, купленных у нищих писателей.
На этом пути Егор превращается в несколько утрированного экспрессионистской авторской оптикой человека 1990-х. Ему приходится мошенничать и убивать. В 2000-х чернокнижник уже приторговывает текстами собственного сочинения, хотя в основном занят все тем же теневым литературно-медийным менеджментом, вербовкой поэтов-люмпенов и продажных журналистов. К вербовщику приходит большая любовь, но его женщина вдруг снимается в фильме загадочного авангардного режиссера, где сцена гибели ее героини оставляет впечатление реального убийства. Когда актриса-возлюбленная перестает отвечать на звонки и интернет-послания, Егор наводит справки и едет на юг, где окопался в своей студии зловещий авангардист, и тут пружина нуарного сюжета окончательно разжимается — дальше будет история не для слабонервных.
Тематически роман встраивается в ряд, намеченный книгами Андрея Рубанова и "Ценой отсечения" Александра Архангельского, — это тоже портрет как будто бы успешного, но внутренне неустроенного нестарого человека, с боем выжившего в лихое время. И Дубовицкий вроде бы тоже реалист; иногда кажется, что он вот-вот прибегнет к почти стереотипному уже приему, а именно — сделает своей конструкции маленький фантастический апгрейд, добавив искусственной завлекательности в очередную историю "про жизнь". Но он и не думает так поступать. И тем не менее "Околоноля" читается почти как фантастика — во всяком случае, серые стены капиталистического реализма решительно раздвигаются. Добиться этого позволяет некоторая картонность, кукольность, а в конечном счете сценичность персонажей и среды их обитания. Реальность как будто бы не отображается, а разыгрывается; метод Дубовицкого — своего рода театральный реализм, артистическое выпячивание условностей, обнажение бутафории.
Проза, написанная так, по идее должна быть несерьезной, далекой от каких-либо болевых точек, но результат опять оказывается прямо противоположным ожидаемому — с ужасом и мрачным комизмом последних 20 лет, равно как с бытовыми деталями и с нюансами самой что ни на есть всамделишной психологии, Дубовицкий управляется ничуть не хуже, а то и получше того же Рубанова. Дело в том, что театральность вовсе не означает легковесности, ибо театральный код здесь — шекспировский, недаром вынесенная в эпиграф фраза "give me some light" — это слова короля из "Гамлета". Вслед за Шекспиром Дубовицкий отваживается эксцентрично говорить о страшном; ни на йоту не становясь циником, он просто заглядывает в экзистенциальную бездну, где смешное и мучительное не разделены. Вне этого кода, кстати, не вполне раскрывается и нарочито макабрический, слишком литературный сюжет о мести с членовредительством — только шекспировская рамка ухватывает и его пародийность, и его серьезность.
"Околоноля" — резюме эпохи. 1990-е и 2000-е предстают здесь трагикомическим карнавалом, участники которого поглощены лихорадочной сменой масок. Дубовицкому блестяще удаются сатирические портреты; интеллектуальная анатомия любой описываемой среды, будь то олигархи, литераторы или сбрендившая левая богема, демонстрируется им с беспощадной точностью. Но сатира — не главная его работа. Основу романа составляет пристальная, печальная и очень личная рефлексия над судьбой сорокалетних. Поколению этому здесь выносится столь же строгий, сколь и ласковый приговор, предваряемый такими красивыми письменными показаниями, каковых за последние десять лет было дано очень немного.
Особые счеты у автора с интеллигентской протестной идеологией. Чего стоит произносимый героем и вряд ли расходящийся с авторской позицией блистательный ответ на антивластную риторику, транслируемую либеральной, но легко продающейся журналисткой Никитой Мариевной! Всем Никитам Мариевнам рекомендуется срочно заучить соответствующий отрывок наизусть.
Дубовицкий — счастливый обладатель меткого, проникновенного, остроумного и по-хорошему эстетского языка, благодаря которому следующее произведение дебютанта, если таковое появится, будет немедленно опознано как написанное именно им, даже если ему вздумается опубликоваться под другим именем. Без этого языка в "Околоноля" не было бы не только правильного ритма и катартического финала — не было бы самого романа. Авторское послание передается здесь на мало кому доступных набоковских и платоновских частотах; связь с Набоковым подчеркнута упоминанием "Лолиты" и аллюзией на "Прозрачные вещи". Однако пытаться определить манеру Дубовицкого через сходство с чьей-либо еще — занятие неблагодарное; у нее есть близкий контекст, но непосредственного источника не обнаруживается. Общая "литературность" поддерживается обилием стихов и вставных историй, экспромтов и цитируемых новелл, самое примечательное свойство которых в том, что они, вопреки обыкновению, не портят итоговый текст.
Интерес к роману "Околоноля", вероятно, будет подогреваться очередным раундом игры "Угадай автора": Натан Дубовицкий — псевдоним, настоящее имя засекречено. Вопрос о том, кто такой Дубовицкий, конечно, интересен, но еще интересней исторический факт: человек в маске, дебютант-инкогнито вдруг оказался настоящим и нужным писателем, чего уже очень давно не случалось. Недостатка в мистификаторах у нас нет — есть некто Zотов, есть Анна Борисова, есть и другие неразъясненные личности. Книги Zотова и Борисовой любопытны. Но что, однако, изменилось бы, если бы этих книг не было? Вероятно, ничего — без них можно легко обойтись. А без Дубовицкого, похоже, обойтись не удастся.
Кирилл Решетников
"Известия" , 29.07.2009
****
Околоноля
Околоноля
«Русский пионер» представляет специальный выпуск журнала, в котором первым публикует роман Натана Дубовицкого «Околоноля». Это – развлекательное сочинение о тех, кто любит и убивает. Роман написал один из колумнистов «Русского пионера», на этот раз решивший выступить под псевдонимом. Ruspioner.ru публикует отрывки из романа «Околоноля», который уже сейчас можно заказать на сайте.
15.
Через час Егор въехал в загородное имение крупнейшего и богатейшего своего клиента Стаса Стасова по кличке Ктитор. Столь благочестивое прозвище этот успешный шатурский уголовник получил за истовую приверженность как бы религии, но не то, чтобы нашей вере, а скорее позолоченной и благоукрашенной стороне церковного дела. Будучи по работе обязанным душегубствовать, натуральный ягода по призванию, которого не разжалобили бы слёзы ребёнка и мольбы беззащитной жертвы о пощаде, он сопливо рыдал при виде какого-нибудь паникадила или клобука. Всякую речь, а речи он вёл преимущественно матерные и устрашающие, он начинал словами «я человек верующий». От его назойливого уважения и ко многому обязывающей, обременительной щедрости терпели великие муки все окрестные приходы, монастыри и несколько отдалённых епархий. Он шастал по св. местам до и после каждой разборки. Обыкновенно с неким Абакумом, туполиким застрельщиком по вызову, тоже любителем иной раз поверовать, а заодно и выносливым носильщиком денег. Купюры таскались по храмам пачками в поношенном и залихвастски полурасстёгнутом туристском рюкзаке, откуда Ктитор загребал, сколько угодно было его алчущей спасения душе. Подкатив к культовому сооружению на четырёх-пяти бронехаммерах либо боекайенах, смотря по настроению и погоде, Ктитор для затравки хватал зазевавшегося калеку или праздно шатающуюся бабушку из любительниц поглядеть на отпетых дедушек и напихивал им в карманы, в подолы и за пазухи до отказа долларов, евров или рублей, датских крон, даже укр. гривен в зависимости от того, кто бывал ограблен накануне. Потом Ктитор с Абакумом обходили все богоугодные ларьки и лавки и скупали подчистую свечи и свечки всех калибров, пластиковые крестики, верёвочки для их ношения, книжки и календари, иконы массового производства, уценённые лампадки и прочие душеспасительные приборы и приспособления.
Вся эта утварь тут же насильственно раздавалась всем встречным и поперечным, не успевшим разбежаться. Затем шли в церковь, набивали все ёмкости для милостыни милостынею и принимались терзать попа богословскими расспросами, как то: «Архангел Михаил отвечает у бога за армию, а архангел Гавриил за что? Правда ли, что св. Павел был еврей? И если это так, то как же быть? Когда мёртвые воскреснут, как они будут выглядеть? Как в момент смерти? Или немного получше? Что такое камилавка?» Каждый ответ оплачивался отчаянно. Чем пространнее бывал ответ, тем он казался понятнее и оттого приносил батюшке доход особенно обильный. Потом звались певчие и за отдельную плату заказывались священные песни. Прослушав кое-что и по три раза кряду и умилившись, выходили к машинам, на капоте выпивали и закусывали привезёнными с собой водкой, кагором и балыком.
Умиление усиливалось, певчие выводились на улицу и пели пуще, дотемна. Если кого о той поре угораздило бы креститься, венчаться или притащиться на отпевание, тот уходил при деньгах несусветных. Младенцам дарились золотые пустышки и бутылочки из баккары. Молодые окольцовывались каррерой и каррерой, иногда отдаривался тут же, из-под руки хаммер или кайена, смотря по настроению. Покойники получали с собой непосредственно в гроб командировочных тысяч до 50 долларов, да ещё к вечеру присылалась родне мраморная или малахитовая глыба на памятник плюс оплаченный ваучер на двадцатилетние поминовения в каком-то греческом коммерческом монастыре на острове Волос, где у Ктитора был знакомый игумен, прошлого туманного, но человек толковый и склонный к преобразованиям.
Наслушавшись акафистов и тропарей, намолившись до положения риз и гула в голове и нахлебавшись вволю доброго кагору, Ктитор набивал битком свои тачки богомольными старухами, певчими и юродивыми и вёз их домой, в баню, париться, домаливаться, допевать и допивать.
Баня занимала половину ктиторова дома (пл. ок. 3000 кв. м). Здесь было всё, что дала человечеству римская, немецкая, русская, финская, турецкая, японская банно-прачечная мысль. Здесь Ктитор жил и работал.
Половина оставшейся половины отведена была под нескромных размеров и убранства домовую церковь, со своим безбожно раздутым штатом пророчествующих, исцеляющих, наставляющих и просто приживающих. Ктитор мечтал завести даже домового архиерея, но местный митрополит, считавший про себя Ктитора позором епархии и с трудом терпевший выходки неразумного чада, отговорил его угрозой отлучения и отказал напрочь.
В церкви буйный прихожанин отдыхал, она заменяла ему кино, театр, библиотеку, танцклуб, музей, спортзал и баню.
Прочее в доме, спланированное и построенное на редкость дико, дорого и для жизни почти непригодно, заселено было родичами Ктитора, среди которых были и семья его, даже, как сообщали ему, две семьи. Там всё время кто-то что-то праздновал, делил, о чём-то ссорился, болел, помирал даже пару раз, но Ктитор в дела семейные не вникал, до того предан был суровой своей работе и околоклерикальной суете. Иногда забредал посчитать детей, познакомиться с женой, но запутавшись в жёнах и детях и приуныв от бабьего нытья и ребячьего гвалта, сбегал обратно молиться и париться.
16.
К этому-то доблестному мужу и приехал Егор. Провожаемый Абакумом, быстро прошёл привычным маршрутом в перезолоченный предбанник, размером с большую залу, в стиле рококо, каким он виделся уездному дизайнеру и кишинёвским финишистам. Разделся в шкаф, инкрустированный серебром и муранским стеклом, обитый кожей кенгуру, оклеенный жемчугом.
Завернулся в простыню, вышитую гуччи лично (так было написано в двухтомном сертификате, бесплатно приложенном к итальянской тряпице), и уселся в очередь, в кресла перед одной из банных дверей. «Сегодня в русской принимают, Егор Кириллович», — упредил Абакум. «Третьим будете, Егор Кириллович, давайте по рюмке», — захрипел один из дожидавшихся, толстый и без бани красный с бугристым рылом второстепенный министр каких-то не вполне определённых дел. Завёрнутый в такую же, как Егор, хламиду. Они познакомились с год назад и часто встречались в очереди. Другой посетитель был в генеральской форме, то ли прокурор, то ли железнодорожник, то ли дипломат. Он, кажется, был впервые и смущён, рад был бы уйти, но надобность, видно, была уж очень велика. «Перед парной вредно. После выпьем, если дождётесь, Андрей Степанович», — ответил вместо здравствуйте Егор. Из парной тем временем выскочила, воскликнув «ох, хорошо! хорошо!», распаренная полная средних лет женщина в купальнике, тоже старая знакомая, супруга знатного политика, часто улаживающая какие-то его вопросы у Ктитора. «Ир, привет, — сказал ей то ли прокурор. — Ну, как он сегодня?» «В духе, в духе, не тухни, — из-под душа уже подбодрила Ирина, добавив — министру и Егору. — Привет, Андрей, и тебе привет, чернокнижник». Умчалась одеваться в боковой выход, а неизвестно чего генерал, хотя и его очередь была, не решился входить и пропустил министра вперёд. Тот вышел секунды через четыре, держась за левый глаз одной рукой, а другой поднося к уцелевшему зрачку пучок кривых и грязных выбитых зубов.
Вполгромкости голося, принялся одеваться с помощью Абакума. Проситель в форме теперь категорически сник и удалился, спросив себя, где туалет. Егор был рад, что долго ждать не пришлось (Ктитор, слава те, господи, и вообще был достаточно пунктуален), без колебаний шагнул в банную мглу.
Парная была переполнена паром и пылом, как вчерашний вечер. Паром таким густым, что Егор за всё время беседы так толком и не увидел Ктитора.
Только проступал изредка рыжерукий силуэт, да мелькала то наколка (на левой груди профиль Бунина, на правой — Франц Кафка анфас и текст — «зафсё легавым отомщу»), то и в банном пекле не снимаемый и обжигавший то Бунина, то Кафку разогретый немилосердно нательный размашистый крест. Невидимый говорил Егору из кипячёного облака: «Ну, чекист, принёс что путное, или опять отстой какой? Ты знаешь, я человек верующий, люблю начистоту. Что святое, то святое, а говно говно. Ну!»
И этот-то доблестный муж был ещё и (как будто мало было буйных красок в его изображении) первым в стране любителем и страстным собирателем всяческих литературных миниатюр. Изящных рассказцев, стишков, поэмок, пьесок. Егор подсадил этого сентиментального мокрушника на высокую словесность, прочитав ему случайно в одной компании за пьяным разговором восемь строк современного без вести пропадающего гения. И пропал Стас, не мог уже оторваться, покупал красивые слова по безбожным ценам, издавал за свой счёт в именной серии, так и называемой — «Стасовские чтения», в нескольких экземплярах ручной работы, в коже, чёрном дереве, бисере и рубинах, на специально заказанной в Швеции бумаге — с покупкой всех прав, в сейф, в коллекцию, для потомства; завещал всё собираемое ленинке, ныне же живущим, избранным, оценить способным двум-трём десяткам знатоков знакомых — за так раздаривал. Платил авторам, но поэтов и писателей не уважал, почитал чем-то типа лабухов, народ, дескать, нужный под настроение, но не авторитетный. Самое чудовищное, что у Ктитора обнаружился тонкий, самый настоящий литературный вкус. Так что покупатель он был строгий. Егор сделался его собирателем и консультантом и пользовался доверием, хотя и не всё умел продать взыскательному меценату.
— Пока для тебя только один рассказ, Стас. Зато какой! Забавная вещица, — вытащил из складок простыни в трубку скрученную бумагу Егор.
— Новый кто написал, или из прихлебателей?
— Новый, — Егор сунул листки в рокочущую стасовым баритоном паровую тучу. Баритон, пробурчав «ёмоё, ёхохо, не видать, не видать ни хера; а нет, вот здесь, под лампочкой, так, так, ага, вот», прочитал: «Родиться ещё не значит родиться. Судьба вынашивает нас куда дольше девяти месяцев, и многие, достигшие зрелых возрастов, обзаведясь громоздкой биографией, семействами и утварью, добравшись вплоть до самых вершин, даже до самых заветных иногда должностей известного уровня, так вот, эти многие не явились ещё на свет и не знают ни предстоящего своего имени, ни облика, ни назначения.
Перехожу, впрочем, к небольшому своему делу и сообщаю, что в своё время я женился. Как все не очень предприимчивые люди, по любви. (Женщины, замечу, кажутся мне паузами бытия, в которых бог прячет свои тягучие яды.)
Знакомые давно убедили меня, что жили мы счастливо. Но однажды жена сказала, улыбнувшись, что я похож на огромную птицу.
Некоторое время спустя, в одно чудесное воскресное утро, с которого так хочется начать лёгкий для чтения роман, я проснулся от ощущения, что меня внимательно рассматривают. «Ты спишь как гриф», — сказала жена, и в её голосе я услышал отдалённое эхо ужаса и отвращения.
В следующую ночь я впервые был обескуражен её неостановимыми рыданиями. «Прости меня, я не могу здесь спать. Мне кажется, что ты гриф, и под твоим одеялом — перья», — пыталась объяснить она.
Так мы стали спать в разных комнатах. Но ей теперь мерещились взмахи гигантских крыльев, и она опасалась, что я влечу в её спальню.
Мы обратились к врачам. Я оплатил целую бездну неутешительных диагнозов и бездарных рецептов. Один доктор прописал тазепам моей жене, другой — валериановые капли мне, третий, сыпавший анекдотами и табачным пеплом, рекомендовал надёжную психиатрическую лечебницу нам обоим, ещё один мямлил что-то банальное о закономерном охлаждении супружеских отношений.
Я стал часто подолгу стоять у зеркала и постепенно отыскал в своей фигуре и движениях действительно много чего неотвратимо птичьего.
Через три месяца жена сбежала, оставив пространную записку, в которой обвиняла «только себя и свои нелепые фантазии» во всём случившемся.
Я насчитал в этом траурном тексте две грамматических и четыре пунктуационных ошибки. Слово «гриф» повторялось девять раз.
Затем ко мне пришли друзья, чтобы утешить и расспросить о подробностях. Когда я сказал им, что жена ушла из-за моего сходства с грифом, они смеялись, но один из них заметил, что я и вправду вылитый гриф.
С тех пор меня как бы в шутку стали называть грифом, а я злился и проваливался в темень борьбы с собственными жестами, гримасами, походкой, лицом, сумма которых в любом сочетании выпирала наружу кричащим грифом, и быстро опустился до окончательных мыслей о пластических операциях, переодеваниях и переездах.
Все улыбки казались мне ухмылками, и каждого, даже самого добродушного собеседника, я подозревал в желании унизить меня вежливым умолчанием о моём очевидном уродстве.
Гриф, победоносный гриф неизлечимой болезнью проступал сквозь каждую пору моего тела.
И вот — наступило ещё одно чудесное воскресное утро, и сон оставил меня, но я не выбирался из-под одеяла, чтобы не увидеть гладкие лоснящиеся перья на своём теле. Мои длинные костлявые конечности стали мне омерзительны, я изнемог.
Тогда, как все не очень предприимчивые люди, я выбрал самый простой способ избавиться от страха быть похожим на грифа. Я стал им.
И вот — я гриф, и это немного странно, поскольку за недостатком любопытства я не успел почти ничего узнать об этом существе. Знаю только, что я большая чёрная птица, живу долго и питаюсь падалью».
— Ну и как? — спросил Егор.
— Мрачно. Что ты мраки мне всё время носишь?
— Что пишут, то ношу. Сколько дадите?
— Как всегда.
— Договорились.
Из тучи вылезли промокшие с расплывшимися буквами листки.
— Отдашь Абакуму. Он всё сделает.
— О’кей. Я ему дискету отдам. Бумажки размокли совсем.
— Ну, хер с ними, — Стас бросил рассказ на пол. — А вот послушай-ка ты меня.
17.
Зазвонил телефон благочестивым пасхальным рингтоном соловецких колоколов. Аппарат работал прямо в парной, сделанный на заказ, жаростойкий и влагонепроницаемый с автоохлаждающейся трубкой и клавиатурой.
— Алё? Алё, алё! Ну. И? Как промазал? О, му… О, мудило! Враг тебя забери… Что? В собаку попал? Какую собаку? С которой кто гулял? Алё… Да собака-то при чём? Это ж он мне должен, а не псина его невинная. Вот божинька тебе кочерыгу-то отчекрыжит. За то, мудило, что грохнул не того, кого надо. Я щас… Я… Я человек… Я… Закрой пасть! Я человек верующий.
Знаешь, знаешь… А вот то и делай, бери винтарь и жми назад, и пока не попадёшь в кого нужно, не возвращайся. Давай… кто там ещё? Пусть проходит, — бросив трубку, Ктитор продолжил обращение к Егору. — Да, да, послушай. Ты мне лежалый товар сплавляешь, братан, за дурака держишь.
— Ты о чём, Ктитор?
— А о том, о том самом. Стихи принёс?
— Да.
— Скажи…
— Вот немрачные будто…
Там было время.
Там было место.
Там собрались говорить о прекрасном
ангелы в белом,
демоны в чёрном,
боги в небесном
и дети — в разном.
Там было шумно.
Там было странно.
Место топтали и время теряли.
Ангелы пели,
демоны выли,
боги смеялись,
а дети — знали.
— Так я и знал! — словно того и дожидался Стас. — Так и думал! Так предполагал! Опять размер! Опять рифма!
— Да о чём ты, понять не могу, — потерял терпение Егор.
— Да о том, что в размер и в рифму не пишет никто давно. Теперь в моде верлибры, свободные, сиречь белыя стихи. У меня теперь новый поставщик, продвинутый. Сейчас придёт, покажет класс. А тебе, Самоход, хочу расчёт дать. Поторговали и будя. Устарел ты, от жизни отстал.
— Свободный стих дело вовсе не новое, — возразил Егор. — Ещё Уитмен писал. И до него. Ты вот псалмы горланишь целыми днями — это же те же свободные, без размера и рифмы…
— Шевальблану мне, шевальблану, — гомически жестикулируя, воскликнул впорхнувший в парную голый господинчик, открыл банный холодильник, не глядя поддел початую бутылку и бокал, плеснул вино, включил банный телевизор.
— Ктитор, а Ктитор, ты здесь? Сейчас меня будут показывать. Канал «Культура». Где пульт? Здрасьте. Егор? Очень приятно. Геннадий. Ой, уже кончается.
С противотуманного экрана оскалился на голого Геннадия его разодетый в бриони двойник с блеснувшим во рту каким-то «…ащавшегося», вероятно, хвостом ещё до включения смачно початого слова, перевёл довольный взор в упор на Егора и пропал, замещённый всклокоченной корреспондентшей, промычавшей: «Своё мнение о новом фильме режиссёра Альберта Мамаева «Призрачные вещи» искристо и остро выразил известный кинокритик Геннадий Устный».
— Жалко, не успели. Ну, ничего, в ночном выпуске повторять будут, — Геннадий лизнул вино.
— Генк, прочитай, что свежего принёс, — заколыхался скрывающий Ктитора пар. — А ты, Самоход, послушай, что теперь пишут и как молодые наши гении. Геннадий мой новый поставщик. Работай, Гендос, работай.
— «Этим вечером, слоняясь по переулкам с больной головой и застенчиво глядя на луну, как я думал о тебе, Уолт Уитмен», — заработал Гендос.
— Уитмен, понял, а ты говоришь, — отозвался Ктитор.
— «Голодный, усталый, я шёл покупать себе образы. И забрёл под неоновый свод супермаркета. И вспомнил перечисления предметов в твоих стихах», — продолжал Генк.
— Не продолжайте, — прервал Егор. — Это чьи стихи?
— Супер, — заревел в чабрецовом и мятном тумане Стас.
— Супер, но чьи всё-таки?
— Не могу сказать, — игриво и жеманно отвёл глаза Геннадий. — Один молодой начинающий автор.
— Автор умер. В преклонном, замечу, возрасте. Его звали Ален Гинзберг. Это перевод с американского знаменитого стихотворения «Супермаркет в Калифорнии». Написанного, кажется, лет пятьдесят назад, — бросился в конкурентную схватку Егор. — Если я торгую лежалым товаром, то твой Геннадий — ворованным.
— Нет! — одновременно заорали Ктитор и его новый поставщик.
— Проверь, позвони кому-нибудь знающему. Или в интернете справься, — торжествуя лёгкую победу, уже снова спокойно и тихо сказал Егор.
— Правда? — после паузы спросил Ктитор.
— Пощадите, — вспотел Геннадий.
— Супермаркет, значит? — настаивал Ктитор.
— Супермаркет. Я не хотел. Деньги нужны. Мама болеет. На лекарство.
Дорогое. Мама… Дорогая… — высох от страха Устный.
Абакум явился на зов и получил краткое указание: «В бухенвалку его».
Так называлась старая баня на краю заросшего бешеными огурцами стасова огорода, где из провинившихся выпаривали душу и до потери пульса захлёстывали их вениками. Абакум увёл Геннадия, говорящего бесконечно жалостливое «ааааааааааа…», на казнь.
Егор и Стас помолчали.
— Извини. Абакум, как освободится, тебе позвонит. Всё оплатит.
Продолжаем сотрудничать. Не было ничего. Забудь. Иди, — помирился Ктитор.
Егор, направляясь к машине, встретил навьюченных хворостом и дровами таджиков, тащившихся к старой бане.
" Русский пионер", 29.06.2009
