Гитлеровское прошлое семьи марийца Лужкова

Практически все статьи про Юрия Михайловича Лужкова страдают одним: политическим подтекстом, а также публицистическим обелительством или очернительством. А ведь Юрий Михайлович – «химически чистый» персонаж из эпохи начала ХХ века, заслуживающий рассмотрения историком, психологом и религиоведом. «Сейчас таких не делают».

Как вообще Лужков умудрился пробраться во власть на фоне советских и постсоветских персонажей (почти одно и то же; вторые отличаются от первых только более развитым хватательным рефлексом и рудиментарной совестью)? Таких как он, отсекли от Системы максимум в 1960-е. Но тем ценнее мэр Москвы – на его примере можно смотреть, не отрываясь, на исконно русского капиталиста в его временном развитии. Неудивительно, что единственным человеком, с которого берет пример Лужков (как он сам признавался) – московский градоначальник конца XIX века, купец первой гильдии, грек Алексеев. Как только представилась возможность, нынешний мэр увековечил имя своего кумира в названии психиатрической клиники (была имени Кащенко, стала имени Алексеева).

Как и у многих людей начала ХХ века, биографии родителей Юрия Михайловича — это чей-то устный рассказ, не подкрепленный документально (метриками при рождении, справками о демобилизации, наградными бумагами, не говоря уже о паспортах). Его отец родился то ли в деревне Молодой Туд, то ли в деревнях Лужково или Кольчугино Тверской области. Известно только одно: Михаил Андреевич Лужков вышел из трудолюбивой старообрядческой семьи. В сталинское и время застоя принадлежность к «сектантству» была черным пятном для любого человека, путь наверх им был закрыт. Но Юрий Михайлович каким-то непостижимым образом всегда умел обходить такие (и даже более страшные – о которых речь ниже) барьеры. А в новое время этот факт биографии, наоборот, сыграл за Лужкова. Когда Моссовет выбирал мэра взамен еще одного грека-градоначальника (Гаврилы Попова), депутатам официально представили Юрия Михайловича как «члена КПСС, но из старообрядцев». У фракции демократов принадлежность кандидата к сектантам вызвала бурю восторгов: «Наш! Такой за демократию будет горой!». А фракции коммунистов в Моссовете понравилось, что Лужков был членом КПСС: «Этот не предаст!» И это еще одна родовая черта Лужкова – умение нравиться всем, маскироваться, как учил его отец, под задачи времени.

А Михаил Андреевич с его биографией маскировался всю жизнь (его среднему сыну повезло больше – тот хотя бы последние лет 15-17 живет таким, какой он на самом деле). В 1928 году он по убеждениям отказался вступать в колхоз, поднял какую-то заварушку вместе с такими же идейными сектантами против власти, вынужден был убежать из родных мест в Москву. В Москве несколько лет жил без документов, выправив их только в 1932 году (по одной из версий записал себя «Лужковым» по имени одной из деревень округи; а мог бы ведь записаться «Молодотудовым» или «Кольчугиным»). В столице же познакомился с Анной Петровной Сыропятовой, которую в 8-летнем возрасте увезли из родного марийского села Калегино в Москву работать прислугой.

Марийцы до сих пор гордятся матерью Юрия Михайловича Лужкова – более значимых исторических персонажей у них все равно нет. Был только «бич божий» Атилла, да и того чуваши забрали в свои официальные герои.

Дошло даже до того, что местный знаменитый (среди марийцев) писатель Василий Ижболдин написал «народную» сказку про Анну Петровну и ее сына Юрия Михайловича. И эту сказку теперь изучают в местных школах (отрывки из сказки читайте в конце статьи). А в Колегино теперь, когда новая власть разрешила марийцам вернуться к традиционному язычеству, самую красивую вербу назвали именем «Юрий Михайлович» и на большие праздники украшают ее красными лентами.

И Юрий Михайлович (человек, не верба) не забывает земляков-марийцев. В конце 1990-х он приехал в деревню Колегино и на часть гонорара за одну из своих книг (70 млн. рублей) подарил сельсовету трактор МТЗ-80. В начале 2000-х был еще один подарок сельчанам – автобус ЗиЛ. Но самая большая награда для земляков от Юрия Михайловича – это создание в селе предприятия «Мосагро». На фоне окружающей разрухи деревня теперь выглядит оазисом благополучия, с новыми скотными дворами и червятниками. Двоюродные братья и сестры (от сестры Анны Петровны – Антонины Мурзиной) и более отдаленные родственники мэра, получается, тоже кормят сейчас Москву, но не медом, как их старший родственник, а мясом и хлебом.

Юрий Михайлович, кстати, единственный из многочисленного клана Лужковых-Сыропятовых получил полноценную городскую специальность — нефтехимика. Например, старший его брат Аркадий (уже умер) был штангистом, а младший Сергей сейчас занимается в поселке правительства Москвы Медыни сельским хозяйством (следит за станцией биогаза на навозе). Сам Сергей Михайлович в одном из редких интервью рассказывал: «Как-то однажды я месил компост, слышу – машины подъезжают, заходит брат и руками зачерпывает из кучи. Ему помощники сзади кричат: «Юрий Михайлович, это же г…!» А как мэр их пристыдил слегка, смотрю – те тоже давай руками зачерпывать да нахваливать!».

Но прежде родителям Юрия Михайловича пришлось стать начинающими горожанами. Михаил Андреевич пошел в плотники, а Анна Петровна – в истопники. Но и с сельским хозяйством не порывали – взяли огород на месте нынешних Люберецких полей аэрации. Именно на картофельной делянке маленький Юра понял, что земля – живая, и что учиться надо именно у земли, а не у людей. Не зря идеально устроенным коллективом для него стал пчелиный улей – центр которого матка (видимо, сам мэр), оплодотворяющие ее трутни (ближайшие чиновники), рабочие пчелы (москвичи) и паразиты-клещи (ОПГ), отбраковывающие больных и слабых пчел. Среди рабочих пчел – наибольшие вариации функций. Молодые рабочие пчелы кормят молодняк, так как у них хорошо развито маточное молочко. Более старшие пчелы занимаются постройкой жилья — у них усиленно работают восковые железы. Пчелы среднего возраста выполняют роль санитарки, пожилые пчелы — вентиляторщицы. «Надо, чтобы у пчелы постоянно была работа. Пчела начинает дурить, когда нет работы. Начинает злиться. Появляются преступные наклонности: разбои, грабежи, нападения. Все как у людей. Москва — это медоносный город, который гудит, как улей», — так характеризовал столицу ее мэр.

Юрий Михайлович в своей книжке «Мы дети твои, Москва» вспоминал: «По выходным выезжали на огород. Там в земле, говорила мамаша, жили добрые живые картофелины, о которых мы должны заботиться, потому что сами себя они защитить не могут. Мы их окучивали, пропалывали, а осенью выкапывали, везли в Москву и прятали в погреб. Сколько раз, ложась спать, я представлял себе, как они лежат внизу, в темноте погреба, прижавшись друг к другу боками». Все в духе природного пантеизма тех же финно-угорских племен, кровь которых течет в жилах Лужкова – когда предметы и явления наделяются живой, божественной силой. Вот еще его описание котельной, в которой работала мама: «На мыловарке работала, кстати, кочегаром моя мамаша. У нее было свое помещение – котельная. Там стоял паровозный котел и всегда было жарко, сухо и хорошо. Котел занимал все пространство помещения, горячий и огнедышащий, как пленный сказочный зверь. Мы кормили его углем, принося пищу со двора ведрами. Следили за уровнем воды в организме. Выгребали серый, неинтересный шлак».

Позже это пантеистическое отношение перенесется Лужковым и на Москву. Однажды Юрий Михайлович, поднявшись над Москвой на вертолете, замечает: «Город сверху произвел впечатление тяжелобольного — расползшегося, размякшего тела с язвами и дырками». Разумеется, для его излечения пришлось имплантировать новую пчелиную семью. Недаром и сегодня у Юрия Михайловича есть три самых любимых улья в его поместье: два из них это уменьшенные точные копии Мэрии на Тверской, 13, а еще один улей выполнен в виде Храма Христа Спасителя.

Связь с Живой Природой в прямом смысле не раз спасала жизнь Лужкову. С началом войны мать привезла его в эвакуацию в Молотов (Пермь), и оставила там на год в детдоме. В 42-м у детей началась цинга, воспитанники умирали, но 7-летний Юра и еще один его товарищ ингерманландец ходили ранней весной, когда в нашей природе никаких витаминов, кроме хвои, нет, на болота собирать ростки хвоща. Юра с ингерманландцем в итоге выжили, а упертые воспитатели, посчитавшие хвощ отравой, так и не решились спасать с его помощью детей. Конечно, такие события откладывают отпечаток на всю жизнь.

Вообще, детские впечатления Юрия Лужкова не только запомнились им на всю жизнь, но и стали ее во многом определять. Публика, например, до сих пор гадает, с чем связана его любовь ко всему грузинскому (к тому же Церетели). Вот Лужков сам разъясняет: «С детских лет жизнь была окутана грузинским ароматом. Сколько себя помню, всегда грузин в бурке скакал по папиросной коробке «Казбек» (память ушедшего на фронт отца); вечно глядел грустный Демон на танцующую царицу Тамару (репродукция на кухне); витязь в тигровой шкуре неустанно сжимал зверя в поднятых руках (в местной забегаловке)».

На фронт Михаил Андреевич действительно ушел. В июне 1942 года он попал в плен. В августе того же года каким-то чудесным образом вышел из лагеря для военнопленных и непонятно как оказался в Одесской области, находившейся под румынской оккупацией. «Здесь Михаилу Лужкову пригодились его плотницкие навыки, и до марта 1944 года он работал в хозяйствах крестьян в деревне Осиповка», — гласит официальная легенда. Люди даже с минимальными знаниями о войне могут догадаться, в качестве кого мог трудиться на оккупированной территории отец Юрия Михайловича – скорее всего как «хиви»(«восточный рабочий»). У пленного красноармейца для выхода из лагеря тогда было несколько путей: уйти во власовскую РОА, в карательные отряды или в «хиви». В вермахте было около 800 тысяч хиви из бывших красноармейцев: они работали на железной дороге, на аэродромах, в тыловых частях и т.д. Были и плотники – колотить гробы и кресты. После освобождения Одесской области Красной Армии Михаила Андреевича проверили в СМЕРШе, не нашли ничего криминального (значит, точно не был ни карателем, ни власовцем, а просто мирно трудился на Третий рейх), и отправили на фронт.

А теперь вдумайтесь в то, что Юрий Михайлович всю жизнь, даже будучи уже мэром, писал в анкетах «Были родственники на оккупированных территориях». Кроме клейма сектанта у его отца и через него – у родственников появилась новая, более страшная отметина, связанная с оккупацией. Дорога на более-менее приличные работы для Юрия Михайловича была закрыта.

Но как-то надо было выживать. С такими клеймами, понятно, помощи от людей из Системы ждать было бессмысленно. Оставалась, опять же, только Живая Земля, да еще Антисистема.

В своем рассказе «Дед» Юрий Лужков описывает, какие университеты и у кого он проходил на шабашке по строительству нефтезавода в Башкирии:

«Про отца уже знаете. Мамаша — просто рабочий класс, машинистом на мыловарке работала. А тут три парня вечно голодных да еще бабушка, мать отца. Да и сестрам отца надо помогать. Изобилия, скажем прямо, не было.

Основной тезис сводился к тому, что общество, в котором мы живем, напрочь неправильное. Оно делает из людей крепостных, повязывает законами, специально придуманными для порабощения. И есть каста избранных, как бы рыцарский орден. Это люди «с правильными понятиями». Они не согласны с законами нашего общества, не признают власть, не работают, обычно не женятся и во всех случаях ставят честь выше жизни.

— Вот вы нас давите. И еще фуфло гоните, что у вас закон, а мы воры. Да мы воры. Потому что ваш закон отрицаем! Теперь шевели мозгой: что ваша давиловка? Мусоров наслать, в кичман упечь. Это что, позор? Нет, честь для вора. Опустить масть не можете. А вор — дело фартовое. Тут не бабки важны, философия.

Он так и сказал «философия», это я точно помню (заметим, что с этого времени слово «философия» стало главным в лексиконе Лужкова – СП). Он говорил, что в лагере жизнь хоть и жестокая, но «без темнухи»: тут никто никому «дуру не гонит» по поводу равных прав. На воле же во власти такие кидалы, каких в зоне не сыщешь. По закону для всех равные права, а в натуре — для одной номенклатуры. По закону люди хозяева, по жизни — рабы партии.

— Все у тя, пацан, в бестолковке перевернуто. Беспредел-то не здесь, а там (он показал наверх). Ты бы позенькал, какой рог партийный в обкоме сидит. Ему место у параши, а он, если на кого зуб заимел, звонит куда надо — и вышка.

Сорок пять лет прошло с той летней встречи в башкирском городе Салавате. К счастью, наши оппоненты промахнулись. Что ж, как было наколото у того деда: «БОГ НЕ ФРАЕР, ОН ПРОСТИТ» (так и выделено в рассказе заглавными буквами, чтобы людям лучше запоминалось – СП)».

Но пока надо было маскироваться, и лучше в самой Системе – так незаметней. После первого неудачного брака с некой Алевтиной Юрий Михайлович приглядел сокурсницу по «керосинке» Марину Башилову – ее отец был замминистра нефтяной промышленности (и в Московской институт нефти и газа Лужков пошел не зря — потому, что там была стипендия в полтора раза выше, чем в остальных вузах, к тому же ее платили и троечникам; правда он еще и играл тогда в преферанс). Вскоре молодые поселились в отдельной квартире с потолками в 3,5 метра (до этого Лужков всю жизнь прожил в подвале у Павелецкого вокзала). Понятно, что после окончания вуза его оставили в Москве, потом карьерный рост в НИИ пластмасс (знания по пластику потом пригодились его третьей жене Елене Батуриной). Но душа-то просила настоящей, а не этой эрзац-жизни, с ее парткомами, демонстрациями и официозным бредом.

У Юрия Михайловича появляется дача в Купавне, туда он ездит каждые выходные на горбатом «Запорожце» (злые языки поговаривают, что и дни на больничном он проводил не в постели, а на даче). Картошка, свинья, но главное – печки! Лужков сам опытным путем осваивает профессию печника. Первая русская печь сделана им для своего дома, а потом потянулись и заказы со стороны. В 60-70-е годы сложить ее стоило до 200 рублей – целый оклад на официальной работе Лужкова. Жизнь наладилась.

Потом появилась пасека – сначала на даче, а затем и как бизнес. «Еще в советские времена, когда я работал директором НПО «Нефтехимавтоматика», нам выделили 200 гектаров земли — под подсобное хозяйство. Я подумал: неужели наши доктора и кандидаты наук будут выращивать на ней картошку? Посоветовался с умными людьми (возможно, с «Дедом» — СП), взял несколько скотовозов, переоборудовал под кочевую пасеку и отправил их в Адыгею, где были в тот год прекрасные травы. Осенью каждый сотрудник института получил по баночке меда. С тех пор без своего меда мы не жили...», — вспоминал Лужков. Напомню, это в доперестроечное время был развернут такой бизнес.

Так бы и оставался Юрий Михайлович даже в новое время в Антисистеме, наверняка, стал бы бизнесменом или банкиром средней руки, но снова, как со вторым браком, помог случай. Как он попал на вершину власти, вспоминает бизнесмен Артем Тарасов в своей автобиографической книжке «Миллионер»:

«Попов заявил, что принимает дела в Моссовете и хочет, чтобы я стал его первым замом и председателем Мосгорисполкома.

Я отказался. Попов удивился и попросил кого-нибудь ему порекомендовать в заместители. В моей голове сразу мелькнули две фамилии: Николай Гончар, бывший предисполкома Бауманского района Москвы, и Юрий Михайлович Лужков.

— А кто они такие, эти люди? — спросил Попов.

Я про себя решил так: кто из них меня более радушно встретит, того и порекомендую!

Лужков управлял тогда Мосплодовощпромом. Как плодов, так и овощей Москве хронически не хватало, поэтому Лужкову все время доставалось. В те дни Юрий Михайлович просто дорабатывал, озабоченный необходимостью искать новое место службы. Судить о его настроении можно было уже по поведению секретарши. Она с раздражением произнесла:

— Он вас не примет, и не надейтесь! У него сейчас начнется совещание с «Пепси-Колой».

Я уже решил ехать к Гончару. Вдруг отворилась дверь кабинета и появился Лужков:

— Дорогой Артем! Как я рад тебя видеть! Заходи, пожалуйста!

— Куда вы пойдете работать, Юрий Михайлович? — спросил я.

— Знаешь, мне звонили из КБ «Химавтоматика», просят вернуться туда гендиректором. Я, наверное, соглашусь...

— А председателем Мосгорисполкома и замом мэра поработать не хотите? — спрашиваю.

После паузы Лужков нажал кнопку селектора:

— Со мной никого не соединять! Совещание отменяется!

Мы прошли в подсобную комнату для приватной беседы. Попивая чай, я рассказал о встрече с Поповым. Лужков все больше возбуждался:

— Я справлюсь, Артем! Честно говорю: я справлюсь с этой должностью!

Вот так и произошло поистине историческое для Москвы событие. Я позвонил Попову, и он назначил встречу для знакомства с Юрием Михайловичем».

Но и став мэром, Лужков не изменил своим детским и религиозным принципам. Город – это помеха для полноценного развития правильной, сельской общины, в городе нет благодати. Вот как Юрий Михайлович описывает свои раздумья после встречи с «жулебинским бунтовщиками», деревенскими жителями, не желающими переселяться в многоэтажки, их мировосприятие оказывается родственно его собственному: «Все эти люди отказывались от новых квартир, не хотели ни теплой воды, ни газа, ни канализации вовсе не потому, что были равнодушны к комфорту. А потому, что городская квартира разрушала уклад, ту систему ценностей, которая соединяла их, нынешних, с отцами и дедами, воспроизводя родовые чувства, гораздо более глубокие, чем удовлетворение от удобств».

Как выглядит идеальное место обитания, можно увидеть на примере подмосковного поместья Юрия Михайловича.

Семейный дом Юрия Михайловича площадью 700 кв. м. 5 спален, 2 гостиные, детская, комната прислуги, столовая, кухня, бильярдная, каминная, две кладовые, четыре санузла.

Конюшенный комплекс (560 кв. м) включает в себя 18 денников, кладовую-сбруйную, загрузочную для опилок, служебно-бытовые помещения.

Манеж (882 кв. м) построен для круглогодичной выездки лошадей. Высота здания в коньке — 10 метров.

Изобретательская лаборатория (500 кв.м). Разделена на несколько профильных мастерских. В них на самом современном оборудовании в свободное от работы время мэр ставит научные эксперименты.

Хозяйственный корпус с помещением комбикормов (110 кв. м); овчарня на 20 овец и 20 коз (120 кв. м); площадка для выгула коз и овец (200 кв. м); навес с площадкой для выгула овец и коз (80 кв. м); птичник на 100 кур-несушек, 60 уток, 8 гусей, 6 индеек (110 кв. м); площадка для выгула птицы (160 кв. м); крольчатник (12 кв. м); коровник на 2 коровы с телятником и помещением для переработки молока («Да, кроме двух коров, у меня еще и свинья! И моим молоком президент пользуется, и мне это приятно», — говорил Лужков — СП); площадка для выгула коров (300 кв. м); навес с площадкой для выгула коров (80 кв. м); помещение для декоративных птиц — 2 страуса, 5 павлинов, 30 декоративных кур, 8 фазанов (96 кв. м); площадка для выгула декоративных птиц (200 кв. м); навозохранилище; контейнерная площадка.

Летний бассейн и два гостевых домика по 220 кв.м.

Пасека с 21 ульем и двумя домиками отдыха для штатного пасечника и инвентаря.

Обогреваемые теплицы (250 кв. м).

Псарня на 10 собак.

Как истинно верующие люди, Юрий Лужков и его команда надеются жить вечно. Глава стройкомплекса Москвы Владимир Ресин ведь не раз заявлял во всеуслышание: «Даже когда мы будем в гробу, Юрий Михайлович скажет, и мы подымемся!».

«Базис моего мышления политического заключается в том, что я не хочу уходить из Москвы. Мне ничего никуда не нужно. У меня есть любимая работа: это Москва. Есть москвичи, которые меня поддержали в совершенно удивительном плане по, как говорится, потенциалу этой поддержки. Куда? Зачем? Что там хорошо?» — рассказывал Лужков о своих планах на дальнейшую жизнь. В переводе на антисистемный язык: «Шевели мозгой: что ваша давиловка?», — как учил «Дед» из одноименного рассказа Юрия Михайловича.


«Жила-была Анна-несмеяна... В исконном нашем царстве-государстве, во старозаветном селе да Калегино жил-был род семьянистый и работящий — Сыропятовы. Глава рода оного, Петр свет Иванович, и Ксения Никандровна, жена верная, заботная, слыли в округе своей трудниками усердными, кропотными. А шел уже год двенадцатый столетия нашего златного и единовременно коварного. Родилася в год быстролетный тот дочь их старшая, Анна. Вскорости же посыпались за нею чада — семеро сестер да братьев мал мала меньше. Не управиться бы, пожалуй, родителям плодовитым с оравой той огромадной, не будь старшенькой, Анны-домовницы, уж больно смышленой да тороватой. Светлоокая, работливая, крутится она в босовичках своих по дому, что волчок тот юркий, неугомонный, будто на крыльях парит по домостройству... И зажигается светлая, счастливая улыбка на челе на материнском озабоченном, хлопотном…

…И не видать бы нам Ю. М. в природе, не вспомни Анна Петровна один народный обычай. А как вспомнила — принесла с вечера колодезной воды, закрыла ведра крышкой на замок и, вознеся длани свои белые, лилейные, к небу звездному, светлоокому, промолвила да таковы слова: «Приди, суженый мой, приди, пить у меня попроси. И встрену я тебя, милый, сердцем люболастным, горячим, и обниму жарко, сладостно»…

…В послевоенном 45-м Ю. М. — 9 лет. Он спешил, торопился на труд кропотный, животворящий. Шел на субботники да воскресники массовые по восстановлению порушенного войной хозяйства общенародного, студентом внедрялся в отряды молодежные, созидательные, умом да трудом своим добровольным вносил лепту скромную, честную в возрождение страны великой, родной. Став же специалистом профессиональным, переняв у коллег заморских ума- разума, показывал на деле, а не на лозунгах голых способности свои лидерские, незаурядность характера пробивного, неотступного. И нравились качества эти его не всем, и попадало ему на орехи, и бит был не раз, да не выбит был ум из головы его умной... Когда же встал вопрос, кого же облечь властью главы града стольного, первопрестольного, признать его всенародно мэром достойным, горожане назвали волей миллионоустой имя Юрия Михайлова сына Лужкова. Не ошибся народ московский в выборе своем ни на йоту, нет».