Игорь Панкратенко: активность иранской дипломатии на центральноазиатском направлении снизилась

Недавно мы говорили с иранским экспертом Хасаном Бихиштипур о роли Ирана и его интересах в Центральной Азии. Те же вопросы мы задали известному российскому востоковеду, доктору наук Игорю Панкратенко: почему Иран потерял интерес к членству в ШОС, почему у Тегерана натянутые отношения с Душанбе и Ашхабадом, и какой счёт в матче Иран-Саудовская Аравия на полях Центральной Азии?

Об этом сообщает Роспрес

Кто не пускает Иран в «Шанхайский клуб»?

Недавно Пакистан и Индия стали новыми членами ШОС. Иран также заявлял о своей заинтересованности, но все ещё не принят в организацию. Кто же создает барьеры для принятия Ирана в ШОС?

Давайте начнём с того, что вступление в ШОС Индии и Пакистана, по моему глубокому убеждению – явление негативное. Во-первых, отношения между двумя этими странами, мягко говоря, далеки от дружелюбия. Нью-Дели и Исламабад ведут друг против друга «необъявленную войну», и не знает об этом только уж совершенно неосведомленный в политических раскладах человек. Более того, примирение между ними в среднесрочной перспективе невозможно, и если кто-то рассчитывает, что ШОС станет «площадкой» для, как минимум, обсуждения спорных вопросов для этих государств, а как максимум – полем для примирения, то это откровенная наивность.

Во-вторых, у главного акционера ШОС – Пекина – отношения с Нью-Дели тоже весьма напряженные. Нынешнее руководство Индии с энтузиазмом участвует в политике «сдерживания Китая», проводимой Соединёнными Штатами. И Индия не просто с настороженностью относится к китайской инициативе «Один пояс – один путь» (более известной как «Экономический пояс Шелкового пути», хотя в КНР это название сейчас предпочитают не употреблять), но и активно этой инициативе противодействует. В том числе – и достаточно острыми акциями в пакистанском Белуджистане.

Да, внешне все выглядит масштабно, 24% мирового ВВП, 43% населения Земли, но в реальности дееспособность ШОС снизится, а сама организация мутирует в обычную площадку для встреч и самопиара. Как это уже произошло с G20, декларации которой прекрасны, но абсолютно неконкретны.

Главными инициаторами привлечения Индии в ШОС были Россия и Казахстан, при этом их мотивы совершенно прозрачны – поддержание баланса, ослабление влияния Китая. Но здесь как раз та ситуация, когда «с водой выплеснули и ребёнка», создав все условия для нарастающей импотенции ШОС как регионального актора.

Одним из итогов произошедшего «вхождения» Индии стало то, что Пекин – и за последний год это становится все более заметным – постепенно охладевает к ШОС. На официальном уровне все выглядит без изменений, но в реальной политике Китай делает ставку исключительно на двухсторонние контакты и договоренности с государствами-членами ШОС, оставив саму эту организацию в виде театральных декораций.

Собственно, подобное переосмысление роли ШОС происходит сейчас и в Тегеране. До подписания Венских соглашений и ещё примерно год после их иранская сторона действительно стремилась в ШОС, закономерно рассматривая своё членство как способ выйти из международной изоляции, в том числе – экономической. Однако, Россия и Казахстан всячески этому препятствовали, аргументируя свою позицию положением уставных документов организации, которые исключали приём в полноправные члены страны, находящиеся под международными санкциями.

Парадокс, но сейчас, когда ситуация изменилась, и Москва, и Астана продолжают придерживаться той же позиции, кроме того, к ним присоединился и Таджикистан. У каждой из этих сторон свои резоны, но именно они сегодня являются основным барьером для получения Ираном статуса полноправного члена ШОС.

Впрочем, в Иране, судя по имеющейся у меня информации, совершенно перестали комплексовать по данному поводу. Есть статус наблюдателя – и хорошо, повысят статус до партнёра, как у тех же Азербайджана, Армении, Камбоджи, Непала, Турции и Шри-Ланки – тоже неплохо. Ну, а не удастся стать полноправным членом, – то и беды здесь особой нет.

В определенной степени подобной позиции способствует то обстоятельство, что с двумя членами ШОС экономические отношения развиваются более чем динамично. Товарооборот с КНР постоянно растёт, а с Пакистаном завершаются переговоры по соглашению о свободной торговле, что открывает для Тегерана новые экономические возможности.

Поэтому вступление в ШОС сегодня не является одним из приоритетов внешней политики Исламской Республики Иран. Будем говорить прямо – когда членство в ШОС действительно было необходимо для Тегерана, то он его не получил. Сейчас же это членство имеет для него больше пропагандистское, чем реальное экономическое и политическое значение, поэтому и отношение к данному вопросу у иранского руководства соответствующее.

Кто не пускает Иран в Центральную Азию?

Что Вы думаете о политике Ирана в Центральной Азии? Стал ли регион менее приоритетным для администрации Рухани, чем для Ахмадинежада? Может ли это быть из-за того, что тогда с Ираном никто не хотел иметь дело, а сейчас он вышел из-под санкций и у него появились более серьёзные друзья?

Да, действительно, активность иранской дипломатии на центральноазиатском направлении – исключая, разумеется, Афганистан – серьёзно снизилась. Вы правы, в определенной степени это произошло из-за того, что если раньше центральноазиатское направление рассматривалось ими как своего рода «окно в мир», один из путей преодоления созданной санкциями изоляции, то теперь у Тегерана больше возможностей. Но это не совсем полная картина, поскольку существуют ещё и другие факторы, обусловившие снижение иранской активности в регионе: и политические, и экономические.

В экономическом плане Иран здесь не может на равных конкурировать с Китаем и Турцией. По большому счету, за некоторым исключением Казахстана, страны региона в первую очередь нуждаются в дешевых кредитах и инвестициях. Чего Иран и его бизнесмены, серьёзно ослабленные санкциями, предоставить в сколько-нибудь серьёзном объёме просто не могут.

Что же касается политики, то, во-первых, после того как ослаб интерес к Центральной Азии со стороны США, иранское руководство сочло, что в ближайшей перспективе угроз из региона для Исламской республики не существует, есть другие регионы, требующие приложения усилий.

Во-вторых, серьёзную роль в ограничении активности Тегерана играет настороженность в отношении его политики и присутствия вообще у местных политических элит. Причём, эта настороженность принимает иногда весьма конфликтные формы, как это происходит сейчас в Таджикистане, где Рахмон открыто пошел на разрыв отношений с Ираном, обвинив его в поддержке исламской оппозиции. Ну и, попутно, фактически конфисковал в свою пользу тот бизнес, который был создан иранскими предпринимателями.

Кроме того, нужно учитывать и то обстоятельство, что основные вызовы и угрозы для Ирана сейчас формируются не в Центральной Азии, а на Ближнем Востоке. Именно там расположена «стратегическая глубина» Тегерана. На центральноазиатском направлении тоже не все безоблачно, но внешнеполитического потенциала Ирана хватает пока только на прямое отражение угроз, а не на, если так можно выразиться, «профилактику» проблем, которая требуется в отношении Центральной Азии.

В Тегеране, кстати, вполне осознают, что центральноазиатское направление оказалось на периферии иранской дипломатии, и это является поводом для серьёзных дискуссий. Но на сегодняшний день каких-либо стратегических программ, своего рода «центральноазиатского проекта», у Ирана не существует. Администрация Рухани вполне довольна тем, что постсоветская Центральная Азия нейтральна, и изменения этого отношения в иранском руководстве на среднесрочную перспективу не предвидится. Если, конечно, в регионе не произойдет нечто, что поставит под угрозу безопасность Ирана.

Что для Ирана более важно в Центральной Азии? Политика, экономика, культура, религия?

Безопасность. Поскольку все остальное, конечно, тоже интересно, но руководство Ирана, весьма реалистично оценивающее свои возможности в проведении внешней политики, а точнее – те ресурсы, которые они могут выделить, прекрасно понимает, что широкое присутствие в Центральной Азии для Тегерана пока недостижимо.

Сегодня задачей максимум в регионе для Ирана является создание в сотрудничестве с руководством среднеазиатских государств надёжного заслона терроризму, религиозному экстремизму и деятельности трансграничных преступных группировок, в первую очередь – связанных с наркоторговлей.

Все остальное – отложено на потом, особенно в части экономики, поскольку, как я уже говорил выше, конкурировать с тем же Китаем Иран просто не может.

Здесь, кстати, существует интересная коллизия. Пекин более чем положительно относится к идее «сопряжения» своих и иранских усилий в Центральной Азии, в том числе – в части реализации инициативы «Один пояс – один путь». Однако, на сегодняшний день серьёзного рассмотрения такой возможности в Иране так и не произошло.

Скажу больше – по разным причинам, их достаточно много, Тегеран крайне осторожно подходит к совместным региональным экономическим проектам с Китаем. Впрочем, то же можно сказать и о политическом взаимодействии. Идёт ли это на пользу Ирану? Лично я сомневаюсь, но у нынешней администрации президента Рухани – свои резоны.

Некоторые круги обвиняют Иран в попытке распространении шиизма среди суннитов региона. Имеют ли эти обвинения почву или являются просто одним из инструментов пропаганды против присутствия Ирана в регионе?

Знаете, за то время, что я занимаюсь изучением Ирана и его политики в Центральной Азии, мне не доводилось сталкиваться с ситуациями, когда Иран проводил бы в регионе политику прозелитизма. Возможно, единичные факты имели место, но это, скорее, личная инициатива отдельных людей, а никак не государственная политика.

Конечно, то, что я не сталкивался – это не аргумент. Но обратите внимание – те, кто говорит о распространении шиизма, либо откровенно передергивают цифры, либо избегают их вообще. А то, что они пытаются представить как противостояние суннитов и шиитов, например, в Горном Бадахшане, Хатлонской, Согдийской области Таджикистана, на проверку имеет социально-экономическую, а никак не конфессиональную подоплеку.

Поэтому данное обвинение – не более чем звено информационной войны против Ирана, которая ведётся в регионе, в том числе – и через религиозные каналы, финансируемые Саудовской Аравией и другими монархиями Залива. Ну и, конечно, попытка отвлечь от гораздо более серьёзной проблемы – стремительного распространения салафизма. Успехи которого в том же Таджикистане, замечу, во многом обусловлены тем, что в определенный период его представители находились под прямым покровительством властей и использовались в политических разборках с местной оппозицией.

Саудовские страсти. ЦА – «поле битвы» между Саудовской Аравии и Ираном?

Почему именно саудиты ввязались в борьбу против Ирана в регионе? Что интересного нашли саудиты в регионе, который кажется не таким уж и привлекательным и стратегическим? Лишь бы насолить Ирану, а где неважно, или всё-таки у арабов есть важный аргумент насчет позиции Ирана в регионе?

Выше мы говорили о прозелитизме, и вот как раз для Саудовской Аравии он является государственной политикой. В том числе – и в отношении Центральной Азии. Саудиты всячески способствуют распространению ваххабизма – своей государственной идеологии – за пределами страны, в других государствах, рассматривая его в качестве ключевого механизма по продвижению своих геополитических интересов и установления лидерства в исламском мире.

И Центральная Азия представляется им тем регионом, где они могут достичь успеха, если не во всех государствах сразу, то хотя бы в отдельных из них.

А второй главной их задачей в регионе, как вы верно отметили, является устранение присутствия здесь Ирана, причём – от слова «совсем».

Наиболее показательный пример того, как действуют саудиты – тот самый многострадальный Таджикистан, который уже неоднократно упоминался в нашей беседе.

Обратите внимание на два момента. В качестве своего основного противника и конкурента, саудиты рассматривают даже не столько светские режимы, сколько другие исламские течения и организации – прежде всего шиитов, но в той же мере и традиционное суннитское духовенство, представителей других мазхабов (прежде всего, более умеренных ханафитов и шафиитов), суфийские тарикаты, представителей политических исламских партий и так далее. И именно салафитов режим Рахмона использовал для борьбы с Партией исламского возрождения Таджикистана (ПИВТ).

А после масштабной провокации под названием «мятеж генерала Назарзода», когда таджикские власти создали повод для разгрома ПИВТ, разрыва отношений с Ираном и конфискации собственности как своих политических оппонентов, так и иранских бизнесменов, именно Эр-Рияд стал одной из финансовых опор Рахмона. И, заодно, получил неограниченные возможности для прозелитизма в Таджикистане.

Таким вот образом – сочетанием религии и политики – происходит саудовская экспансия в Центральную Азию, конечной целью которой является укрепление лидерства Эр-Рияда в мусульманском мире и вытеснение Ирана из региона.

О двусторонних отношениях

Мы, как Вы уже сказали, много упоминали многострадальный Таджикистан. Сейчас Душанбе и Тегеран, оба говоря на одном языке, всё-таки не находят общего языка…

Ключевыми здесь, на мой взгляд, являются два момента. Первое. Главная задача правящего в Душанбе режима – освоение финансовых потоков. Соответственно, если внешний партнёр не в состоянии предоставить достаточных средств (желательно – безвозвратно), то интерес к нему исчезает. И начинается поиск более «состоятельного союзника».

Понятно, что с учетом собственных экономических проблем, Иран не может быть спонсором Таджикистана и местной правящей элиты в той мере, в которой этой элите бы хотелось. Когда при Ахмадинежаде у Тегерана такая возможность была – он оказывал и финансовую, и инвестиционную поддержку Душанбе. Но по итогам «калечащих санкций», примерно к концу 2013 года, иранцы исчерпали свои возможности в этом плане.

Естественно, это вызвало недовольство таджикского руководства, и оно начало искать нового спонсора, причём много времени эти поиски не заняли, поскольку свой кошелек для Душанбе открыл Эр-Рияд.

Но – под целый пакет политических условий, главным в котором было обязательство разорвать отношения с Тегераном. Чем, собственно, господин Рахмон в последние годы эффективно занимается, попутно экспроприируя те активы иранского бизнеса, которые находятся в стране.

Второе. Рахмону не нужна оппозиция. Никакая от слова «совсем». Поэтому любые контакты других государств с местными оппозиционными лидерами он воспринимает как личное оскорбление.

В чем, кстати, он не уникален. Аналогичного подхода придерживался и Ислам Каримов, достаточно вспомнить главную причину его охлаждения к Турции. «Моя страна пойдет турецким путём», – говорил он в конце 1991 года. – «Мы выбрали этот путь, и мы с него не свернем». Но когда в 1993 году Анкара ответила отказом на его просьбу экстрадировать Мухаммада Салиха, лидера политической партии «Эрк», бывшего конкурентом Каримову на президентских выборах – узбекско-турецкое политическое, а во многом и экономическое партнёрство закончилось, произошло резкое охлаждение, которое продлилось до самой кончины Каримова.

В чем причина газового конфликта с Туркменистаном? Этот конфликт влияет на нынешний финансовый кризис в Туркменистане?

Сразу со второго. Финансовый кризис в Туркменистане – результат дивной экономической политики руководства и лично «Аркадага» тамошнего, господина Гурбангулы Бердымухамедова. Множеством талантов наделен человек – от написания книг до мастерского владения оружием, но вот с экономикой у него как-то пока не складывается…

Что же до газового конфликта, то здесь ситуация достаточно неоднозначная. Знаете, в жизни редко бывает, когда в возникающем конфликте виновата только одна из сторон.

Конфликт интересов в газовой сфере с Туркменистаном возник не вчера, и даже не позавчера. То, что он произойдет, было ясно уже в 2012 году, когда Ашхабад подписал соглашение с Китаем, согласно которому Пекин, по сути, становился основным потребителем туркменского газа.

Планы строительства газопровода в Китай через территории Алайского и Чон-Алайского районов Ошской области Киргизии стали ещё одним звонком для остальных партнёров Туркмении в газовом секторе, извещавшим о том, что вскоре – получив гарантированный сбыт большей части своего газа в Китай – Ашхабад начнёт вести себя более жестко по отношению с теми, кого ещё вчера связывали с ним «братские отношения и вековая дружба».

Ну а уж после того, как Ашхабад отверг предложение Тегерана подписать сроком на десять лет соглашение, согласно которому Иран приобретал бы газа на 30 миллиардов долларов США, рассчитываясь за это товарами и услугами на ту же сумму, стало окончательно понятно, что новый конфликт в связи с поставками туркменского газа в северные провинции Исламской республики совершенно неизбежен. Для Туркменистана от его газовых партнёров некитайского происхождения важны только и исключительно деньги, много денег – все остальное он намерен получать из Китая.

Почему эти звонки проигнорировали в NIGC (Национальной Иранской газовой компании) – лично для меня большая загадка. За четыре года, прошедших с заключения китайско-туркменского пакта, и сама компания, и, что немаловажно, администрация Рухани могли бы принять меры к тому, чтобы сделать потерю ничтожной, по сути, доли газа из Туркмении в энергетическом балансе Ирана (около полутора процентов) совершенно безболезненной.

Могли – но не сделали, игнорируя очевидные, казалось бы, симптомы надвигающегося конфликта и переоценивая свою значимость для газового сектора Туркменистана – в частности. И своё место в списке внешнеполитических ориентиров Ашхабада – в целом.

В результате, ряд финансовых спорных вопросов с Ашхабадом оставался нерешенным годами, работы по диверсификации «туркменского канала» за счёт внутренних ресурсов Исламской республики были заморожены. А итогом этой близорукости стало то, что когда Ашхабад в конце прошлого года выдвинул требования погашения задолженности, обоснованные или нет – второй вопрос, чиновники в Тегеране ничего внятного сказать не смогли. После чего туркменские власти отдали распоряжение «перекрыть кран».

И только после всех этих событий иранские власти начали, что называется, «шевелиться». В начале нынешнего месяца наконец-то закончено строительство трубопровода Дамган-Нека, связывающий месторождение «Южный Парс» в Персидском заливе с провинцией Мазендаран. По заявлениям официальных лиц в Иране, теперь надобность в импорте туркменского газа отпала.

Что насчет отношений Ирана с Узбекистаном?

Покойный Ислам Каримов к любому расширению иранского присутствия в стране относился крайне настороженно и на любые факты появления каких-то объединений, проявлявших интерес к Ирану, СНБ реагировала достаточно жестко. Как представляется, президент Мирзиёев придерживается иного подхода. Нет, речь не идёт о том, что он как-то уж особо заинтересован в развитии отношений с Тегераном, у него несколько иные внешнеполитические приоритеты, диктуемые насущными потребностями узбекской экономики, но точки соприкосновения есть.

Так, лично у меня определенный оптимизм вызывают консультации двух стран по проекту коридора, пролегающего из Узбекистана и Туркменистана через иранские Фараб, Серахс и порт Бендер-Аббас до портов Омана. Здесь все шатко, туманно и неопределенно, лично у меня много вопросов по экономической составляющей этого проекта, но переговоры идут – и это уже хорошо.

Мне, конечно, не очень верится, что товарооборот между двумя странами в ближайшее время с нынешних 250 миллионов долларов вырастет до миллиарда, как это декларируется, однако задел и перспективы здесь есть.