Какой капитализм построили в РФ за 30 лет

30 лет назад на фоне распада СССР Россия выбрала курс на строительство капитализма. Однако для многих наших сограждан реальность, к которой в итоге пришла страна, сильно разошлась с их ожиданиями. При этом на фоне открытия границ и зарубежных поездок ко многим пришло понимание, что капиталистическая экономика в Германии или Швеции заметно отличается от той, которая существует в Англии или США, а обе эти модели не похожи на тот рынок, который сложился в Индии или Турции.

Эти интуитивные ощущения согласуются с теоретической концепцией многообразия моделей капитализма — Variety of Capitalism, получившей развитие в последние 30 лет. Исходно эта концепция рассматривала только развитые рыночные экономики и, опираясь на анализ институциональных различий в организации корпоративного сектора, финансовых рынков и рынка труда, выделяла две базовые модели: либеральные рыночные экономики (LME, liberal market economies), распространенные в англосаксонском мире, и координируемые рыночные экономики (CME, coordinated market economies), исторически характерные для стран континентальной Европы.

Трансформация экономики в странах Восточной Европы, привлекавших внимание инвесторов, стала поводом для приложения к ним этой концепции. Исследования показали, что в Восточной Европе сложилась специфическая модель «зависимых рыночных экономик» (DME, dependent market economies), в которых ключевыми игроками оказались глобальные компании с головными офисами во Франкфурте, Лондоне или Нью-Йорке. К плюсам этой модели можно было отнести приток прямых иностранных инвестиций, связанный с высокой открытостью DME, и быстрый рост производства в тех отраслях, которые оказались включены в глобальные цепочки создания стоимости. Но были и явные минусы — глобальные корпорации могли быстро переместить активность из одной DME в другую, где условия для бизнеса становились лучше. При этом в кризисной ситуации корпорации выводили финансовые ресурсы с развивающихся рынков в свои национальные юрисдикции — что ярко проявилось в ходе мирового кризиса 2008-2009 годов.

Модель DME оказалась политически неприемлемой для элит крупных развивающихся стран, правительства которых считали, что способны проводить независимую экономическую политику. В результате с учетом динамичного развития Китая, Индии и Бразилии в 2000-е годы исследователи, занимающиеся международной политэкономией, стали выделять четвертую модель — State-Permeated Market Economies (SPME), или «рыночные экономики, проникнутые государством». Конкуренция этих моделей предопределяет развитие глобального капитализма.

Российский путь

Где находится Россия в этой системе координат? На мой взгляд, можно выделить три разных периода, в течение которых российская элита делала ставку на разные модели капитализма.

Изначально — в 1990-е и в начале 2000-х — Россия пыталась идти по модели строительства либеральной рыночной экономики. Но результаты проводимых реформ сильно отличались от планов и ожиданий, так как государство было крайне слабо и не могло противостоять давлению групп интересов, стремившихся к извлечению рент. В итоге при декларировании модели LME по факту в России была построена специфическая модель DME — с ограниченным контролем над отечественными активами со стороны глобальных корпораций, но с высоким влиянием международных организаций на формирование политики и очень высокой степенью зависимости экономики от мирового рынка.

На этом фоне в начале 2000-х годов после прихода Владимира Путина к власти и заметного укрепления государства была предпринята вторая, более осознанная и последовательная попытка движения к либеральной рыночной экономике. Однако уже в 2004 году вектор экономической политики изменился, и российская элита стала ориентироваться на иную модель. Такой поворот был обусловлен процессами, происходившими в экономике и политике в начале 2000-х.

Одной из причин стал конфликт в элитах за контроль над потоками природной ренты, вылившийся в «дело ЮКОСа». Следствием стало изменение баланса сил — с ослаблением позиций крупного бизнеса, который выступал за либеральную экономическую модель. Но для этого поворота были и иные причины.

Либеральная модель предполагает, что для всех экономических агентов действуют единые правила, а государство в роли «ночного сторожа» следит лишь за соблюдением этих правил, не вмешиваясь в экономические процессы. Однако в реальности для развивающихся стран (и в частности для России) такой подход означал, что отечественные компании — особенно вне сырьевого сектора — закономерно проигрывали в конкуренции глобальным корпорациям, которые обладали лучшими технологиями, компетенциями и доступом к капиталу. В этом контексте поворот к модели с широким государственным участием в экономике и активной промышленной политикой в целом мог рассматриваться как рациональный выбор для страны, нуждающейся в догоняющем развитии.

Свою роль в смене целевой модели сыграла и внешняя политика. В начале 2000-х годов Россия демонстрировала готовность к кооперации с Западом, однако к 2004 году надежды российской элиты на вступление в глобальный элитный клуб сменились разочарованием. Оно было связано не только с цветными революциями в Грузии, Киргизии и на Украине, которые были поддержаны ЕС и США и вызвали нервную реакцию у российских властей. Более существенным фактором стало дальнейшее расширение НАТО на восток, которое воспринималось в Кремле как прямая угроза для России.

На этом фоне поворот к новой модели с ведущей ролью государства в экономике в целом отражал установки российской элиты на обеспечение национального суверенитета и формирование государства развития в духе Южной Кореи 1960-1970-х годов. Но проблемой оказалось качество государства и элит в России.

Кризисы и власть

При всех декларациях о развитии страны те, кто находился у власти в России, не были готовы ограничивать себя и действовать по тем правилам и нормам, которые сами заявляли для общества и для бизнеса. Тут очень кстати пришлись сверхдоходы от экспорта. На их фоне очень удобной оказалась концепция энергетической супердержавы, предложенная кремлевскими политтехнологами в 2006 году.

Фактически эта концепция исходила из того, что Россия заведомо не может выиграть в технологической гонке (в том числе потому, что решение такой задачи требовало от правящей элиты больших инвестиций и самоограничений, к чему элита была не готова), зато за счет доходов от экспорта можно поддерживать необходимый уровень жизни населения, покупать технологии и формировать резервы на случай непредвиденных обстоятельств. А поскольку Европа зависит от поставок российских энергоносителей, у российской власти всегда есть рычаг давления на западных партнеров. В дальнейшем газовые войны с Украиной, затрагивавшие европейских потребителей, стали наглядной демонстрацией применения такого подхода на практике.

Наступивший в 2008 году глобальный финансовый кризис показал неустойчивость данной модели. Выяснилось, что цены на нефть могут не только расти, но и резко падать, а зависимость ЕС от российских энергоносителей будет снижаться в результате сознательной политики Евросоюза. Реакцией на осознание проблемы стала новая попытка модернизации в период правления Дмитрия Медведева — с созданием механизмов поддержки инноваций (проект «Сколково»), стимулированием инвестиций, ограничением силового давления на бизнес, реформами в системе госуправления. Во внешней политике была предпринята попытка перезагрузки отношений с США и согласовано присоединение России к ВТО. В целом, несмотря на периодические напряжения в отношениях с Западом, Россия продолжала ориентироваться на интеграцию в мировую экономику с отстаиванием выгодных для себя условий такой интеграции.

Политический кризис, вызванный массовыми протестами 2011-2012 годов против фальсификаций на парламентских выборах, покончил с этим курсом и привел к новому развороту не только во внешней политике, но и в экономике. В основе его лежал страх правящей элиты перед реализацией в России катастрофических сценариев в духе «арабской весны». В результате, если до 2012 года Россия в кооперации с другими крупными развивающимися странами продвигала на международной арене определенную позитивную повестку (с идеями альтернативного международного порядка), то потом российская элита перешла к глухой обороне — с жесткой критикой монополярного мира и западных ценностей, а также с охотой на иностранных агентов, подавлением оппозиции и независимых СМИ. На фоне замедления экономического роста и ужесточения бюджетных ограничений важным фактором сохранения политической поддержки сложившегося режима стала патриотическая мобилизация, связанная с присоединением Крыма в 2014 году.

Вместе с тем события 2014 года, приведшие к масштабным международным санкциям против России, объективно стали точкой невозврата в политике. Если до того в отношениях с ЕС и США были возможны «приливы» и «отливы» (когда жесткая антиамериканская и антизападная риторика сменялась очередной перезагрузкой с относительной либерализацией внутренней политики), то теперь Россия оказалась в жесткой конфронтации с Западом на многие годы. Следствием этого стали изменения в экономической политике, а также в отношениях с элитами. В частности, после введения международных санкций, когда ЕС и США заблокировали поставки в Россию технологий и оборудования двойного назначения, выяснилось, что отечественная промышленность по-прежнему в высокой степени зависит от импорта. Но если раньше высшие чиновники фактически закрывали глаза на срыв программ импортозамещения своими подчиненными, то теперь Кремль стал жестко требовать исполнения этих программ. Одновременно возросли контроль над чиновниками при проведении госзакупок и требования к бизнесу по уплате налогов — с рисками уголовных дел в случае нарушений.

Бремя безопасности

Однако в более долгосрочной перспективе с точки зрения концепции многообразия моделей капитализма жизнеспособность формируемой в России новой модели экономики вызывает сомнения. Модель SPME, в которой государство фактически управляет рынком, могла конкурировать с другими вариантами рыночной экономики, поскольку была ориентирована на развитие — прежде всего через нахождение адекватных форм интеграции национальных экономик в глобальные рынки. Именно поэтому данная модель привлекала внимание не только исследователей, но и политиков.

Политика национализации элит, начатая на фоне страхов перед повторением в России сценариев «арабской весны», привела к повышению операционной эффективности госаппарата и относительному улучшению качества госуправления. Однако в рамках складывающейся в России экономической модели соображения безопасности (в самом широком понимании) имеют явный приоритет над интересами развития. Скорее это похоже на экономику сопротивления, построенную в последние годы в Иране и близкую к модели осажденной крепости, которая предлагалась для России в докладах консервативного Изборского клуба еще в 2012 году.

Опыт Ирана показывает, что такая модель в течение достаточно длительного времени может обеспечивать сохранение сложившегося политического режима. Но стоит сознавать, что доходы на душу населения в Иране лишь в 2017 году превысили уровень 1979 года. Российский опыт последнего десятилетия (со средними темпами экономического роста меньше 1% в период с 2011 по 2019 год, что существенно ниже средних темпов роста не только в крупных развивающихся, но и в основных развитых странах) пока скорее подтверждает этот тезис.

Это означает, что при опоре на выбранную элитой модель развития Россия в лучшем случае (при сохранении социально-политической стабильности внутри страны и отсутствии сильных внешних шоков) будет постепенно проигрывать в экономическом соревновании другим странам и отступать на периферию мировой экономики и политики. А в худшем — при нарастании напряжения, вызванного высоким уровнем социального неравенства, и при втягивании страны во внешние конфликты, требующие все большего финансирования, — такая экономическая модель приведет к банкротству сложившейся системы управления и к глубокому кризису, сопоставимому с событиями 1991 года.

Мнение редакции может не совпадать с точкой зрения автора