О Житейской Евклидовой Геометрии Михаил Казачков

Мне как-то казалось, что следующий пост уже был. Но я что-то его тут найти не могу. Поэтому если для кого повтор, приношу извинения.
______________________________________________

О Житейской Евклидовой Геометрии

Михаил Казачков

Февраль 2020

Как было известно еще Евклиду, между двумя точками можно провести прямую линию, причем только одну.

Оглядываясь на свои 15 лет за решеткой я поддался соблазну найти эти две крайние точки. Судите сами, насколько метафора удалась.

В зону -- ту самую 36-ю, карательную, в которой потом создали музей ГУЛАГа -- меня выпустили 8 марта 1977-го года. Остриженного наголо, в висящей как на вешалке х/б паре с биркой и в таком же не по размеру ватнике и кирзовых сапогах. Встретившее меня еврейское землячество -- все же мать-то еврейка -- помогло быстро стереть с лица известную ошарашенность таким внезапным превращением. А уже через месяц я вполне освоился даже с неочевидными деталями жизни зоны.

В частности, с не поставленной на баланс -- а значит официально не существующей -- той самой пилорамой, что в пост-советские времена дала имя ежегодному фестивалю на базе музея ГУЛАГа. Работавшим там зэкам платили чаем, причем не стеснялись ставить на эту работу даже таких известных узников совести, как Сергей Адамович Ковалев.

Сырье же для распиловки... воровали. Лагерь стоял на самом берегу сплавной реки Чусовой. По ночам открывали ворота, и затягивали в зону баланы получше. Заметьте, в суперсекретной, сверх-режимной зоне настеж открывали ворота вопреки всем установленным запретам. Но алчность-то в ГБ и тогда никто не отменял!

Изготовленные пиломатериалы продавались на черном рынке. Львиную долю получали ГБисты во главе с полковником Афанасьевым, кое-что перепадало ментам, формально контролировавшим зону. А ломавшим спину на пилораме зэкам -- немного чая. Тем же, которым платили осведомителям...

Общественные комиссии для контроля за происходящим в местах лишения свободы -- еще советское изобретение. Гражданские лица, в них входившие, должны были быть из местных, но в поселке за забором зоны жили только семьи ментов и, возможно, ГБистов. Так что понятно, что это была за публика. На прием общественной комиссии надо было записываться заранее, что я и сделал. От меня, новичка на зоне, ждали жалоб на питание, холод в бараке, и еще что-нибудь бытовое. Но я ожиданий не оправдал.

Я сделал заявление о происходящих в зоне массовых хищениях госсобственности, и о наличии ОПГ – группы, объединившейся для преступной деятельности и состоящей из офицеров МВД и КГБ. Я требовал вызова следователей ОБХСС (было такое подразделение в МВД, занятое расследованием хозяйственных преступлений).

Комиссия, не дослушав меня до конца, как один человек поднялась и побежала к воротам. Надо было видеть это зрелище баб и мужиков, пытавшихся припустить трусцой, тряся отвислыми животами и жирными боками.

Я же стоял и смотрел как они от меня бегут, постепенно сознавая, что уж если я могу заставить всю эту сволочь от меня бегать, то заведомо не бессилен даже в этом последнем круге бесстыдного советского беспредела.

Так, на исходе первого месяца в ГУЛАГе возникла первая точка, через которую я потом почти 15 лет упорно вел прямую линию.

Закончилась эта линия 1 ноября 1990-го. К этому времени я оставался последним, единственным пз/к, досиживая в Чистопольской тюрьме свой рекордный там четвертый срок. За пару месяцев до этого тюрьму с инспекцией посетила комиссия Верховного Совета РСФСР во главе с ее председателем Сергеем Адамовичем Ковалевым. Мы с ним однажды в этой тюрьме делили камеру, а тогда вот встретились снова уже в несколько ином качестве.

Пока ныне, увы, уже покойный Арсений Рогинский на сцене актового зала допрашивал врачей и оперов об обстоятельствах гибели Анатолия Марченко, мы с Сергеем сидели в третьем ряду и мирно беседовали. На пару рядов позади маялись казанские и местные чиновные менты, выжидая момент, когда будет позволено приблизиться и что-нибудь промямлить. Впрочем, один из них печально признал, что "Михаил Петрович нам это предсказывал..."

Однако Сергей Адамович толковал мне о другом, куда более важном. Что все качается на краю обрыва и твердо расчитывать на успех происходящих вроде бы перемен было бы неосмотрительно. Он просил меня дать ему хоть какую-нибудь бумагу, но основании которой Ельцын мог бы издать указ о моем немедленном освобождении.

Я ушел в камеру и такую бумагу написал. Озаглавлена она была "Заявление," а подзаголовок гласил "которое ни в коем случае не является прошением о помиловании." В тексте же я обращал внимание президента РСФСР на то, что в истории Советской России еще не было прецедента политической амнистии и рекомендовал ее немедленно объявить. В тогдашней борьбе Ельцына с Горбачевым это могло бы стать болезненным пропагандистским ударом по его противнику.

Не ведаю почему, но амнистию Ельцын объявлять не стал. Однако указ о моем немедленном освобождении подписал. После чего в течении нескольких недель ничего не происходило. Т.е. вообще ничего. Ковалев был с парламентским визитом в Америке, а фельдегерская служба, доставлявшаю подобные бумаги, была частью КГБ. Эти недели стали для моей мамы особенно тревожными. В самом деле, уж если КГБ посмел перехватить указ Президента России, то решимость не выпускать меня должна была быть невероятной. Однако, как обычно, что КГБ/ФСБ, что правящий ныне страной выпускник этой конторы, думают только о ближайших тактических заботах.

Памятник Дзержинскому тогда только-только снесли. На его место привезли огромный камень из Соловков -- первого советского концлагеря, учрежденного по личному приказу Ленина. Открытие памятника приурочили к нашему "престольному празднику" 30 октября, Дню Советского Пз/к, учрежденному нами в память гибели Юрия Галанского в мордовском лагере. Вот чтобы не дать мне шанса выступить на церемонии открытия памятника КГБ и волочил ноги с доставкой указа Ельцына. Они же не знали, что будет принято решение обойтись на той церемонии вообще без выступлений...

Если не считать моей мамы, то с наибольшим нетерпением доставки указа ждал начальник тюрьмы Ахмадеев. Он не раз вызывал меня с предложением позвонить Ковалеву -- уж очень ему хотелось, чтобы подведомственная ему тюрьма превратилась, наконец, снова в "нормальное" царство ментовского беспредела, и из-под стен ее исчезли правозащитники, репортеры и фотографы. Так что мне приходилось напоминать гр-ну начальнику, что согласно тогдашнему тюремному режиму зэкам пользоваться телефоном категорически запрещалось... Но на другое предложенное им грубейшее нарушение режима я все же согласился.

Утром 1 ноября конвой с прогулки отвел меня не назад в камеру, а в кабинет к Ахмадееву. "Все, Михаил Петрович, указ – в Казани, и я уже послал за ним начальника спецчасти на Волге. Часа через полтора будет тут." "Отлично." "Я слышал Вы были дружны с Анатолием Марченко и до отъезда домой собирались посетить его могилу." "Да, я обязательно заеду на здешнее кладбище." "Ну, зачем же ждать. Давайте я Вас туда отвезу пока указ из Казани добирается."

Разумеется, вся тюрьма знала, что меня должны вот-вот освободить. Поэтому, когда начальник вывел меня за ворота и мы уехали на его ГАЗике, все и решили, что вот, свершилось наконец: политического отсека в Чистопольской тюрьме больше не существует. Все же знали, что закон категорически запрещает вывозить заключенного, тем более Особо Опасного Государственного Преступника, за пределы тюрьмы.

Постояв на могиле Марченко при почтительно топтавшимся в сторонке Ахмадеевым, мы отправились назад в тюрьму. При моем появлении охрана на вахте даже не пыталась придать округлось ставшим квадратными глаза. И тут я не удержался и, проходя ворота, бросил: "Не понравилось..."

Вот такой оказалась вторая точка. Я рад, что проведенная через них линия оказалась прямой.