БЕЗУМНОЕ ДИТЯ КЁНИГСБЕРГА. Великий Э. Т. А. Гофман терпеть не мог город, в котором родился

...Самой яркой и неординарной личностью среди “чудаков и оригиналов” Кёнигсберга, был, конечно же, Эрнст Теодор Амадей Гофман. Человек, чьё имя всегда произносится полностью, как магическое заклинание. Или как формула, которая обещает нам невозможное: блеск золота в стеклянной реторте, рождение гомункулуса, создание “философского камня”... терпкий вкус эликсира бессмертия.

Об этом сообщает Роспрес

И кажется, что обладатель ТАКОГО имени должен носить если не мантию звездочёта, то сюртук с огромным гофрированным воротником... и быть седовласым и прекрасным в своей всезнающей мудрости.

Истина в вине

Но Гофман был другим. И носил он чаще всего потрёпанный коричневый фрак, и особой красотой не отличался, и мудрым себя не считал, и каждый вечер обретал “истину в вине” и ничуть этого не стеснялся. Вино для Гофмана вообще значило многое: этот напиток он наделял чудесными свойствами. Вино способно пробудить в художнике творческие силы - но потребовать взамен душу. Вино порождает хрупкую иллюзию гармонии, которая в любой момент может растаять как дым, но пока она есть, находящийся в её власти счастлив...

А главное, вино способно сделать зримыми фантазии и сокровенные мысли - и оставить человека наедине с его собственной душой. Именно поэтому “добропорядочные бюргеры” не напиваются: даруемая вином свобода для них не более (и не менее), чем болезнь. Когда душа пуста, наедине с собой мучительно неинтересно.

А вот Гофман пил не по-немецки. Скорей уж, по-русски. Пиво, кофе с ромом, желудочный ликёр - все эти безобидные, “уютные” напитки из арсенала “бюргерских удовольствий” были не для него. Ночные кутежи, весёлое бражничество, откровения со случайным собутыльником, пунш - огненный напиток Саламандра, стирающий все социальные предрассудки и отвергающий условности... - такая жизнь Гофмана казалась “странной” и “неприличной” тем, кто его окружал.

Впрочем, не будем забегать вперёд.

Шут-безумец

Наверное, Гофман был обречён стать “чудаком и оригиналом” - ибо родился с душой и талантом в городе, где ценились совсем иные добродетели. А именно, умеренность и постоянство. И трудолюбие, если можно так выразиться, “систематическое”: без порывов вдохновения - но и без приступов лени.

...Итак, Эрнст Теодор Вильгельм Гофман (так назвали его родители; именем Амадей вместо полученного при крещении Вильгельма он наречёт себя сам, много позже, в честь великого Моцарта) явился на свет 24 января 1776 года, в день святого Иоанна Златоуста. Под знаком Водолея.

Считается, что Водолей - самый светлый и свободолюбивый знак Зодиака, устремленный в будущее. Во власти того, кто рождён Водолеем, сделать из себя всё, что захочется. Роль Водолея в космической драме - это роль целителя, способного приносить утешение больным и слабым; роль лучшего друга, который предоставляет окружающим свободу быть такими, каковы они есть.

Истинный Водолей живёт своими мечтами и фантазиями. Карта Таро, соответствующая этому знаку, изображает Шута-безумца, стоящего на краю пропасти и смотрящего в небо. Его раскрепощенная поза подчеркивает отсутствие всякого предначертания. Может, он сделает шаг в сторону, может, свалится в пропасть, - а может, взлетит?.. Свобода быть любым - вот что даровано Водолеям. Обладающие даром предвидения, они знают: будет всё что угодно, только не то, что уже было, и в этом - надежда.

Гофман был истинным Водолеем (может, ещё и поэтому его так любят в России, относимой к этому знаку). Иначе он бы просто не выжил в городе, которого терпеть не мог. (Ни разу не упомянув Кёнигсберг в своих произведениях, он ограничился шифрованной формулой “город К.”, много-много лет спустя подхваченной Иосифом Бродским.) Иначе бы он не выжил в семье, откуда, казалось бы, вела прямая дорога не в писатели, а в психушку.

Прокурор зарыдал, а судья потребовал лекаря

Его отец, Кристоф Людвиг Гофман, адвокат при Верховном суде в Кёнигсберге, происходил из старинного польского дворянского рода. Был он человеком талантливым. Говорят, однажды Кристоф Людвиг закатил такую речь в защиту своего подопечного, что обвинитель (!) зарыдал в голос, а судья объявил перерыв и потребовал лекаря, чтобы тот сделал ему маленькое кровопускание, иначе от избытка чувств судью хватил бы удар.

Кристоф Людвиг был мечтателен. Он не умел играть на музыкальных инструментах, но обладал редким талантом слушателя. Когда он слушал, как играют другие, у тех, других, словно крылья распускались за спиной - и звучала божественная музыка.

Но... Кристоф Людвиг был ещё и взбалмошным, и капризным; он страдал запоями и вёл беспорядочный образ жизни. Таких, как он, во Франции именуют “ужасное большое дитя”. Но жил-то он не во Франции! А всего лишь в бюргерском, купеческом городе, где экзальтированность чувств, мыслей и поступков приравнивалась к смертному греху.

...Интересно, что дом Кристофа Людвига Гофмана стоял на ФРАНЦУЗСКОЙ улице (основанной в XVII веке французскими протестантами, вынужденными эмигрировать в Германию из-за религиозных притеснений). По-другому, наверно, и быть не могло. Кристоф Людвиг настолько ненавидел размеренность и педантичность, что за обедом он частенько требовал подать ему десерт раньше, чем основное блюдо, и этим приводил сотрапезников в крайнее замешательство...

А однажды он демонстративно посолил вино в своём бокале и настойчиво рекомендовал всем попробовать сделать то же самое... дескать, соль придает особую пикантность букету. А когда наиболее доверчивые последовали его примеру, гомерически расхохотался и сказал, что соль и впрямь не помешает обладателям пресных физиономий - по крайней мере, они переживут за вечер хоть одно искреннее и острое ощущение...

В постель, как на Голгофу

Остаётся только удивляться, как и зачем судьба столкнула ТАКОГО Кристофа Людвига с его кузиной Луизой Альбертиной Иоганной?! Дочь королевского адвоката Якоба Дерффера, Луиза Альбертина Иоганна была барышней очень строгих правил. Педантичная (о, как бесила мужа эта её черта характера!), патологически аккуратная (однажды, когда Кристоф Людвиг за обедом случайно опрокинул чашку с кофе на скатерть, Луизу стошнило - от физического отвращения), Луиза была абсолютной противоположностью человеку, за которого вышла замуж.

Воспитанная в духе реформистской церкви, она всегда была сурова и холодно взвинчена. К мужу в постель шла, как на Голгофу. И подолгу молилась до и после акта “супружеской любви”. За восемь лет брака Кристоф Людвиг так и не увидел её без длинной ночной сорочки из толстого льняного полотна. Слово “ласка” в лексикон Луизы не входило. К тому же она оказалась невротичной особой, склонной к частым истерикам, а в перспективе - к душевной болезни.

Впрочем, с точки зрения Высших Сил, этот брак, невероятный, противоестественный, измучивший обоих супругов, оказался оправданным: ведь они произвели на свет троих детей, младшим из которых был Эрнст Теодор Вильгельм Гофман!

Когда ему исполнилось три года, чаша терпения Кристофа Людвига переполнилась. Родители Гофмана развелись. И поделили детей. Старший, Карл, достался отцу. Младший, Эрнст Теодор Вильгельм, - матери. О судьбе среднего ребенка нигде не упоминается.

С отцом Гофман больше не общался. Собственно, с матерью он тоже виделся нечасто: её психическое заболевание прогрессировало, и почти всё время она проводила в своей комнате, в одиночестве и взаперти, то и дело устраивая истерики.

Подземный ход к... девочкам

Гофманом занимались остальные члены семейства: бабушка, две незамужние тёти (к одной из них, Иоганне, он искренне привязался) и неженатый дядя.

...Дядя Отто был умницей, мистиком и фантастом, но, увы, ханжой и педантом. Подрастающий Гофман терпеть не мог дядиной педантичности (видимо, унаследовав отцовские гены).

Да и вообще... среди предков Гофмана были поляки и венгры. Может, этим и объясняется его “неарийская” сущность?

Частенько в пику дяде юный Гофман переворачивал всё в доме вверх дном. Или устраивал погром в своей комнате. Или подбивал приятелей провести “рыцарский турнир” в саду, переломав при этом кусты и вытоптав клумбы, которыми так гордились бедные, засидевшиеся в девицах тётушки...

Что делать? Он не был обычным ребенком. Родные с опаской усматривали в этом “дурную наследственность”. Скажи им кто-нибудь, что в их доме растет будущий гений, - они не поверили бы. Или испугались бы ещё больше. Пределом мечтаний дяди, бабушки и обеих тётушек было превратить “дикого” мальчика в благовоспитанного юношу, который затем продолжит семейную традицию и станет уважаемым, респектабельным юристом...

В 1781 году Гофман начинает посещать лютеранскую школу. Там он знакомится с Теодором Готлибом фон Гиппелем (племянником бургомистра Кёнигсберга, того самого “обер-чудака”, о котором мы недавно писали). Очень скоро их свяжет дружба, продлившаяся всю жизнь.

Учиться в школе Гофман не любит. Гораздо больше его привлекают музыка (он уже в раннем детстве виртуозно играл на фортепьяно, скрипке и органе), рисование, сочинение стихов и... воспитанницы женского пансиона, который располагается по соседству с домом Дерфферов.

О, эти девочки, запретный сладкий плод!.. Однажды Гофман и Гиппель были застуканы с поличным: из сада Дерфферов они рыли подземный ход на территорию пансиона, огороженную высоченным забором. “Злоумышленников” строго наказали, садовник зарыл почти прокопанный ход. Но Гофман не успокоился. Они с Гиппелем соорудили воздушный шар и прицепили к нему корзину из-под бургундского вина, щедро разукрашенную флагами. Шар поднялся в воздух, перелетел через ограду и... упал прямо посередине двора женского пансиона. Не дожидаясь, пока их изловят, друзья бежали, перепрыгнув через калитку.

Влюбиться в матьпятерых детей

...Гофман мечтал стать музыкантом. Он боготворил Моцарта, обожал Гайдна... Но должен был пойти учиться на юридический факультет Кёнигсбергского университета. Так было решено в семье, а Гофман был ещё слишком молод, чтобы противиться воле дяди и бабушки.

Три года - с 1792 по 1795 год - Гофман изучал право. В это время в университете читал лекции Иммануил Кант, но... Гофман их бессовестно прогуливал. Два гения не поняли друг друга: Кант тогда был вынужден преподавать физическую географию, в которой не отличался особенными познаниями, а Гофмана он если и отличал от десятков других студентов, то только как нахального юнца, который артистично передразнивает его, Канта, в буфете.

Ну а Гофман... Гофман был влюблён. Трепетно и трагически.

Ради заработка он уже давно давал уроки музыки. Одной из его учениц была Дора (Кора) Хатт. Двадцатипятилетняя жена 50-летнего виноторговца, мать пятерых детей.

Чем привлекала она 16-летнего Гофмана? Скорей всего, не только красотой. Вполне возможно, что вначале он, не знавший материнской ласки, нашёл в ней то, чего ему так в жизни не хватало: женскую теплоту и участие. А может, Дора покорила его безыскусностью манер и разговоров, влюблённостью в музыку?..

Шестнадцатилетний студент, так не похожий на её степенного супруга, был интересным собеседником, и говорить с ним можно было не о хозяйстве. И он так трогательно смущался, играя с Дорой в четыре руки... И так забавно хмурился, когда видел её рядом с мужем, краснощеким классическим бюргером... которого она, Дора, никогда не любила. Она даже не подозревала раньше, как это горько и сладко - любить... Короче, когда оба они спохватились, было уже поздно.

Четыре года длилась эта мучительная связь - преступная с точки зрения окружающих. Гофман страдал оттого, что его возлюбленная продолжает делить постель с мужем. А Дора, как всякая женщина, влюблённая в молоденького мальчика и лишённая возможности быть с ним всегда, представляла, как он ей изменяет с ровесницами. И устраивала скандалы по поводу этих воображаемых измен...

Дочь писаря

В 1796 году Дора родила шестого ребенка. Её связь со студентом уже ни для кого не являлась секретом. Встал вопрос об отцовстве Гофмана. Чтобы притушить разгорающийся скандал, семейство Дерфферов “пробивает” Гофману (толком не закончившему курса) назначение судейским чиновником в Глогау. Гофман уезжает в состоянии, близком к помешательству. Он не может взять с собой Дору, чужую жену, и её шестерых детей. У него нет денег, чтобы содержать их. Но и оставить её, опозоренную, в городе, где превыше всего ценится соблюдение правил и приличий, - страшно и больно.

В Глогау Гофман проводит два года. Здесь он знакомится с музыкантом Иоганном Самуэлем Хампе, который останется ему другом на всю жизнь, и художником Алоизом Молинари. Оба укрепляют Гофмана в мысли, что юридическая стезя не для него. Его призвание - искусство.

В 1797 году он в последний раз видится с Дорой. Каким было это свидание, неизвестно. Но... через некоторое время Гофман обручается со своей кузиной Софией Вильгельминой (Минной). Помолвка странная: Эрнст Теодор и Минна не испытывают друг к другу никаких чувств.

А ещё через некоторое время происходят два события, потрясшие Гофмана: умирает его мать, и он поражен тем, что эта смерть не вызывает у него абсолютно никаких эмоций; Дора Хатт разводится с виноторговцем и тут же выходит замуж за школьного учителя! И переезжает в его скромный домик вместе с кучей детей. Младший из которых, вполне возможно, от Гофмана.

Гофман уязвлен. На почве сердечных переживаний он увлекается выпивкой. Правда, пока он пьёт преимущественно шампанское и тонкие вина - эти напитки рождают в нём гармонию красок, звуков и запахов...

Вернувшись в Глогау, он сдаёт экзамен на рефендария и переводится в Берлинский суд. Ещё через два года, сдав экзамен на чин асессора, получает должность судейского чиновника в Познани. Там Гофман знакомится с полячкой Михалиной фон Рорер-Тщинской, дочерью писаря. Разрывает помолвку с кузиной Минной (которая, впрочем, ничуть на него не в претензии: у неё имеется более перспективный кавалер). Чтобы венчаться с Михалиной, Гофман принимает католичество.

“Слишком многоепископского!”

...В суде он отчаянно скучает. И чтобы развлечься, рисует на полях судебных протоколов карикатуры на членов судейской коллегии. Получается смешно и похоже. Войдя во вкус, Гофман рисует карикатуры на всех влиятельных особ в Познани и... раздает эти карикатуры во время праздничного карнавала. Делать этого, наверное, не следовало, но... карнавал длился три дня, и выпито было немало.

Расправа последовала незамедлительно. Авторство установлено благодаря рисункам на полях протоколов. Гофмана ссылают в Плоцк, малюсенький городок, ещё более провинциальный, нежели Познань. Здесь Гофман начинает вести дневник. Очень пикантные подробности всплывают на его страницах:

“01 января 1804 года, воскресенье. Кирхгейм, Гильдебрандт, Ланге были здесь, все трое готовы ринуться в огненную печь попойки в Редутном зале. Они звали меня с собой. Боже, сохрани и помилуй! Мои способности саламандры имеют предел” (очевидно, имеется в виду мифологическая способность саламандры возрождаться из пепла, - прим. авт.).

“02 января. В приступе злорадства приговорил себя сидеть в “Ресурсе” (название кабака, - прим. авт.). О, горе!”

“06 января. Утром сессия. Докладывалось дело Сераковского. С 4 до 10 часов в “Новом ресурсе” с Бахманом и Ланге выпили епископского <...> Все нервы взбудоражены пряным вином”.

“07 января. Встал сегодня с неприятным ощущением - следствие вчерашнего опьянения. Днём читаю “Кандида”...”

“10 января. Сессия. Вечером в “Ресурсе” с Бахманом и Гильдебрандтом ел икру, а с Ланге пил епископское; очень смешно ему было слушать проекты законов...”

“12 января. Обыкновенный день!”

“13 января. Вечером в “Ресурсе” выпил слишком много епископского!”

“18 января. Пришло завещание! Еду в Кёнигсберг, заняв 100 рт (рейхсталеров, - прим. авт.) у Гильдебрандта...”

Последний визитв город К.

...Это была последняя поездка Гофмана в город его детства. Скончалась тётушка Иоганна, и Гофман рассчитывал на получение наследства. Хотя бы некоторой суммы. Он прибыл в Кёнигсберг в день своего двадцативосьмилетия, остановился у дяди Отто. Судя по записям в дневнике, надежды на получение денег не оправдались.

“24 января. <...> Увы! Увы!!! Многое можно было бы записать в эти дни, но я этого не сделал! Каждый день бывал в театре <...>”

“08 февраля. <...> Днём - прогулка. Вечером с дядюшкой распили бутылку липари и были в хорошем настроении”.

“09 февраля <...> Вечером видел “Графа Беневского”... Своё раздражение по поводу безголовой актёрской игры я излил в карикатуре”.

“12 февраля. Происшествие!.. Молодая, цветущая девушка, прекрасная, с фигурой грации предстала вечером передо мной! Это была Мальхен Хатт (по некоторым сведениям, старшая дочь Доры Хатт; в то время ей исполнилось семнадцать, - прим. авт.). Сладкая боль пронзила меня. Она несколько раз выразительно посмотрела на меня - конечно, я был для неё не менее интересен, чем она для меня (любовник матери! - прим. авт.). Мамзель Ринк представила меня <...> Напрасно я старался придать разговору интересное направление, я хотел заключить цветущую девушку в объятия своего духа, я хотел незаметно ввести её в магический круг своего воображения - несколько выразительных взоров вознаградили бы меня за смертельно скучное однообразие минувшей недели... Но дядюшка бесконечно долго рассказывал о похоронах!.. (Очевидно, имеются в виду похороны Иммануила Канта, скончавшегося незадолго до приезда Гофмана. Но великий философ не интересовал Эрнста Теодора ни живым, ни мёртвым. По-прежнему, - прим. авт.) Любезность при расставании вышла очень плоской, я хотел сказать слишком много. На досуге и во сне я говорю много лучше... Почему я не записываю своих озарений?..”

15 февраля Гофман уехал из Кёнигсберга, чтобы больше в него не возвращаться. (Наследство, кстати, он чуть позже всё-таки получил.)

Д. Якшина.

(Продолжение следует)